Православный форум Доброе слово

а давайте здесь соберем милые зимние рассказы...
что бы почитаешь и на душе становилось тепло...

_________________
ушла... всем спасибо!

Зимний рассказ
...
Маленький Митя писал письмо деду Морозу.
«… все просят поезд или пожарную машину. Но мне, Дедушка Мороз, ничего этого не надо. Подари мне, пожалуйста, собаку. Лучше всего – овчарку».
Тут Митя вспомнил, что папа всегда говорит: надо быть скромным. Проси меньше – получишь больше. Папа у Мити умный. Так что Митя подумал и приписал: «Но если у тебя нет щенка овчарки, то я согласен и на таксу. Даже можно совсем любую собаку, какая у тебя есть. А я учусь хорошо. Маму слушаюсь. Заранее спасибо, дедушка Мороз!»
Митя дописал письмо и отдал его папе.
Папа наклеит марку, бросит письмо в почтовый ящик. И дед Мороз выполнит Митину просьбу. Он всегда ее выполняет.

Митя хотел быть собачьим доктором. Как Айболит. Все дети мечтали стать космонавтами или пожарниками. Или хотя бы киномеханиками. А серьезный и добрый мальчик Митя мечтал, что через много лет он станет стареньким старичком, совсем седым, как в книжке, и будут к нему приходить лечиться и ворона, и волчица, и жучок, и паучок.
И медведица.


В Новый год все получилось именно так, как Митя мечтал. Он проснулся утром первого января от звонкого собачьего лая.
Мама и папа еще спали. Лампочки на елке были выключены. А под елкой стояла высокая корзина, откуда, недовольно повизгивая, пытался выбраться толстолапый щенок.

Митя назвал его Рексом.

- О, Митя, - сказал проснувшийся папа, - как балует тебя Дед Мороз! Настоящая собака!
- Конечно, настоящая, - сказал Митя серьезно, – Дед Мороз же настоящий – вот и подарки от него настоящие.
Если бы Митю спросили, верит ли он в Деда Мороза, - Митя бы задумался. Когда он был совсем малыш, он верил, что все происходит по-честному. Но взрослея, Митя начал сомневаться. Ему казалось, что ночью…
Впрочем, Митя и сам не мог понять, сон это был – или на самом деле он видел кого-то, очень похожего на дедушку. Митин дедушка жил далеко, приезжал к ним в гости редко, пару раз в год. Но Митя его очень любил.
Дедушка качал его на коленях и называл «мой наследник». И выглядел дедушка как настоящий Дед Мороз: высокий, статный и румяный, с белой бородой и усами.

Сомнения Мити в том, что подарки приносит именно Дед Мороз начались в тот день, когда он нечаянно услышал, как папа говорит маме тихонько: «Слушай, парень уже большой. Сколько можно верить в эти сказки? Может, скажем ему правду? А то он у нас какой-то не от мира сего растет…» Но мама сказала: «Тссс! Он еще маленький. Успеем еще. Скажем через год. Или через два. Пусть радуется, жалко тебе что ли?»

Митю вообще все баловали. Семья у него была большая: папа и мама, собака Рекс, тетя Лида -папина сестра, и Соня, тети-Лидина дочка.Правда, Соня была уже почти взрослая, но умный Митя любил разговаривать со взрослыми и не очень любил играть с детьми.
Соня иногда ездила к дедушке в гости. А Митя никогда туда не ездил. Это далеко, говорили родители, да и зачем – дедушка же сам приезжает.

Митин папа был доктор. Не собачий, каким мечтал быть Митя, а человечий. Хотя какая разница, кого лечить? Все равно получится докторская династия…Папа был похож на писателя Чехова, портрет которого висел у папы в кабинете. Такая же бородка и серьезные добрые глаза.
Так что Митя знал: когда он станет Айболитом и отрастит себе бородку, как на картинке в книжке, - это будет просто семейная традиция.

...

Шли годы. Митя вырос. Он заканчивал пятый курс ветинститута, и, несмотря на молодость, был уже полтора года как женат. На сокурснице Женечке.
Они с Женечкой жили вместе с Митиными родителями – квартира была большая и места всем хватало.
Год назад умерла Митина мама. Митя и сейчас еще не мог скрыть слез, когда вспоминал про нее. И Митин папа очень тосковал. Он был крепок, силен, но очень поседел. И уже не работал в больнице. Разбирал какие-то архивы в своем кабинете, писал статьи про то, как лечить ангину у детей. Только ожидание скорого появления внука или внучки немного скрашивало горе Митиного папы.

В ту ноябрьскую ночь у Женечки начались схватки. Митя бегал по квартире, суматошно хватаясь то за одно, то за другое. Женечка, в ожидании машины скорой помощи, стояла у окна, оперевшись о подоконник, и тихонько постанывала.

Так что когда раздался звонок в дверь, залаял Рекс-третий, – Митя кинулся открывать не раздумывая. Но за дверью стояла хмурая тетка в сером пальто с толстой сумкой на ремне.

- Морозов Сергей Дмитриевич тут проживает? – сказала тетка.
- Вы доктор?- глупо уточнил Митя.
- Я почта, - сухо сказала тетка.
Митин папа, вышел в коридор.
- Я Сергей Дмитриевич, - сказал он.
- Вам телеграмма, распишитесь, - сказала тетка. И глянула на Митиного папу с какой-то неожиданной грустью.
Митин папа распечатал телеграмму и пробежал ее глазами.
- Митя, - сказал папа.- Митя… твой дедушка умер…

Митя только хотел было осознать, что именно произошло, но в это момент в глубине раздался какой-то особенно громкий Женечкин стон. А за спиной не успевшей уйти тетки-почты появились врач и фельдшер в белых халатах.
- Роды, вызывали?

Митя поехал в больницу с женой. Он очень нервничал, и, хотя заспанная нянечка гнала его домой, бродил под окнами роддома до утра, курил, чтобы согреться, смотрел в освещенные окна третьего этажа. Митя безумно волновался за Женечку. Хотя он уже принимал роды четыре раза: один раз у собаки, два раза у кошки и один раз у морской свинки, - свершающееся за окнами роддома казалось ему вселенски важным и непостижимым.

Утром у Мити родился сын. Сережа.
Митя шел домой по светлеющим улицам и улыбался.
Но у двери квартиры Митя вдруг резко остановился. Дедушка умер, вспомнил Митя.
Дедушка умер, а Митин сын родился.
На звонок никто не открыл.
Митя достал ключ, вошел в темную прихожую. Рекс-третий крутился у ног, просился погулять.
Отца дома не было.
На кухонном столе Митя нашел торопливо нацарапанную записку.
Папа Мити уехал на похороны деда.
Митя еще раз перечитал короткую записку и подумал:
«Наверное, надо пойти поспать. А после обеда позвоню Соне, она обещала отдать старую Катюшкину кроватку»

… А Сергей Дмитриевич, Митин папа, брел по неширокой тропке, протоптанной в снегу меж сосен. Вот и бревенчатый дом отца. Из трубы не идет дым, крыльцо за ночь завалило снегом.
Он вошел внутрь. Было неожиданно тепло, словно кто-то всю ночь топил печку. Декабрь на носу, подумал Митин папа. Времени совсем мало осталось.
Через заднюю дверь Сергей Дмитриевич вышел на задний двор и направился в конюшню.
Три коня – каждый в своем стойле – тихо переступали в полумраке конюшни крепкими копытами. И смотрели на Сергея Дмитриевича очень серьезными фиолетовыми глазами.
«Хорошо, что Митька у меня – ветеринар, - подумал Сергей Дмитриевич. – Если что с конями случится, можно будет проконсультироваться. А то я в звериных болезнях-то профан»
И еще Сергей Димитриевич думал, что он так и не успел сказать Мите правду про Деда Мороза. Надо написать ему отсюда письмо. Подробное. Про все.
Потому что однажды, через много лет, постаревшего седого Митю разбудит ночной звонок.
И Мите тоже придется приехать сюда. И тоже стать Дедом Морозом. С сегодняшнего утра Деда Мороза зовут Сергей Дмитриевич. А когда-нибудь, через много лет его будут звать Дед Мороз Митя.
Такая уж династия.

автор Дина Сабитова

_________________
ушла... всем спасибо!

Валентина Евстафиева

ВАНЯ


Уткнувшись своим хорошеньким розовым личиком в подушку дивана, Милочка горько плакала. Судьба так жестоко и неожиданно послала ей первое тяжелое разочарование. Она с таким нетерпением ожидала того дня, когда ей исполнится шестнадцать лет, когда она из девочки превратится во взрослую барышню, оденет длинное кисейное, “в мушки”, платье и поедет на свой первый бал. Она так мечтала об этом платье. И вдруг... мать объявила ей сегодня, что платья не будет и что о бале и думать нечего, что средств на это нет.

Эти ужасные слова как громом поразили ее. Милочка к этому совсем не была подготовлена. Она так избалована, так привыкла к роскоши, которая ее окружала еще так недавно. В ее хорошенькой головке никак не могла вместиться мысль, что со смертью отца иссяк источник этой роскоши, что полтора года, прошедшие со дня его кончины, совершенно разрушили ее материальное благополучие и создали ей новую, полную горя и лишений, жизнь, о которой она не имела ни малейшего представления. Она приехала из института домой на рождественские праздники с заветною мечтой о первом бале, и вот эту мечту пришлось теперь хоронить. Это было ужасно. В доме шли приготовления к сочельнику, но Милочка, вся поглощенная своим горем, ничего не замечала. Порою она поднимала от подушки свое заплаканное личико и, обращаясь к стоявшему перед нею гимназисту лет девятнадцати, с отчаянием повторяла:

— Ты понимаешь, Ваня, это была моя мечта, заветная мечта! — и, забывая на минуту о своем горе, она продолжала: Мы с Таней Лукинской... помнишь Таню? Еще такая маленькая, рыженькая?.. — Гимназист кивнул головой. — Так вот, мы с Таней все мечтали о первом бале и решили, что у ней должно быть розовое кисейное платье, а у меня белое в мушки... А мама сегодня сказала... что и ей-то не в чем идти со мною, что все... все хорошее продала... Не будет моего бала... моего первого бала... — через слезы договорила Милочка и снова, уткнувшись в подушку, разрыдалась. Ваня стоял над плачущей сестрой и что-то соображал. Потом неровной, угловатой походкой направился в переднюю. Проходя мимо комнаты Анны Николаевны, своей мачехи, он с беспокойством оглянулся на дверь, как бы желая удостовериться в том, что он может уйти незамеченным, и стал торопливо одевать пальто.

— Ах, оставь меня в покое! — раздался в соседней комнате раздраженный голос Анны Николаевны — Я уже тебе сказала, что елки не будет. А если ты не перестанешь хныкать, то я тебя выгоню вон из моей комнаты.

Это энергичное предупреждение, однако, не помогло. Через минуту до слуха Вани долетел еще более резкий возглас мачехи: “Так ты так слушаешь маму?.. Марш в детскую!..” На пороге с шумом отворившейся двери появилась Анна Николаевна, ведя за руку упиравшуюся и горько плакавшую девочку лет пяти. “Марш!” — Повелительно повторила Анна Николаевна, толкая девочку по направлению к детской.

— А ты, куда это опять отправляешься? — недовольным тоном спросила Анна Николаевна, увидев Ваню в пальто и с фуражкой в руке.

— Я сейчас... то есть скоро приду, — ответил Ваня, угрюмо смотря в сторону и неловко напяливая на себя фуражку. Анна Николаевна остановила на юноше свой холодный, почти враждебный взгляд и тем же недовольным тоном произнесла:

— Мне очень не нравится твое постоянное отсутствие. Не понимаю, куда ты все ходишь? Вот уже два месяца, как ты дома бываешь только во время еды. Ты даже не считаешь нужным говорить мне, куда ты идешь. А ведь вся ответственность за твое поведение лежит на мне. Посторонние люди могут сказать, что я для тебя злая мачеха, что я не занимаюсь твоим воспитанием, что я не уберегла тебя от дурного влияния.

— Но, уверяю вас, мамаша, что я ничего дурного не делаю. Я иду на репетицию.

— Ну, сегодня-то уж мог бы посидеть и дома. Ведь знаешь, что перед праздником много работы. Мог бы в чем-нибудь помочь мне. Да, кстати, почему это ты всегда запираешь на ключ в свою комнату?

Юноша смешался; густой румянец покрыл его щеки.

— Так... у меня там... боюсь, что Соня и Митя мои книги попортят... бумаги порвут...

— Какая заботливость! Давно ли ты стал беречь свои книги? — поджимая губы, процедила Анна Николаевна и, круто повернувшись, пошла в свою комнату.

Ваня посмотрел вслед уходившей мачехе и, нахлобучив фуражку, поспешно вышел из дому.

В столовой все еще плакала Милочка. В детской Соня и семилетний Митя, перебивая друг друга, рассказывали старушке няне, какая у них была давно-давно чудная огромная елка. Они с огорчением жаловались няне, что Боженька взял их папу и что мама говорит, что елки уже больше никогда не будет. Личики их печальны. Старушка-няня ласкает детей, гладит их головки и в утешение рассказывает о чудном Божественном Младенце, который много лет тому назад родился в пещере. Что большая звезда появилась тогда на небе и привела пастухов и волхвов в ту пещеру, где в яслях на сене почивал Спаситель мира. Долго говорит няня о чудном Младенце. Дети жмутся к старушке и, забыв о своем горе, с восторгом и любопытством слушают простой и таинственный рассказ своей няни.

А в это время в спальне на неубранной постели сидит Анна Николаевна и думает свою невеселую думу. Мысли вереницей проходят в печально склоненной голове. Вспомнилась ее девичья жизнь в доме родителей, жизнь безбедная, беззаботная, годы учения, подруги по гимназии; вот и желанные шестнадцать лет — она уже взрослая барышня. Каким ясным, заманчивым казалось ей будущее. Сердце радостно билось и рвалось навстречу этому неизвестному, но милому будущему. Семнадцати лет она страстно влюбилась и вышла замуж за молодого вдовца. Муж ее любил и баловал. Ничто, казалось бы, не должно было омрачать счастливых дней новобрачных; но, однако, у семейного очага их нередко происходили горячие вспышки, а порою и продолжительные ссоры. Анна Николаевна, безумно любившая своего мужа, не могла примириться с мыслью, что другая женщина была еще так недавно близка и дорога ее мужу. Что эта женщина оставила, как залог своей любви, годовалого ребенка, которого отец обожал. Этот ребенок, этот капризный, некрасивый и вечно пасмурный ребенок, Ваня, кидавший на нее исподлобья фуражкой в руке.

— Я сейчас... то есть скоро приду, — ответил Ваня, угрюмо смотря в сторону и неловко напяливая на себя фуражку. Анна Николаевна остановила на юноше свой холодный, почти враждебный взгляд и тем же недовольным тоном произнесла:

— Мне очень не нравится твое постоянное отсутствие. Не понимаю, куда ты все ходишь? Вот уже два месяца, как ты дома бываешь только во время еды. Ты даже не считаешь нужным говорить мне, куда ты идешь. А ведь вся ответственность за твое поведение лежит на мне. Посторонние люди могут сказать, что я для тебя злая мачеха, что я не занимаюсь твоим воспитанием, что я не уберегла тебя от дурного влияния.

— Но, уверяю вас, мамаша, что я ничего дурного не делаю. Я иду на репетицию.

— Ну, сегодня-то уж мог бы посидеть и дома. Ведь знаешь, что перед праздником много работы. Мог бы в чем-нибудь помочь мне. Да, кстати, почему это ты всегда запираешь на ключ в свою комнату?

Юноша смешался; густой румянец покрыл его щеки.

— Так... у меня там... боюсь, что Соня и Митя мои книги попортят... бумаги порвут...

— Какая заботливость! Давно ли ты стал беречь свои книги? — поджимая губы, процедила Анна Николаевна и, круто повернувшись, пошла в свою комнату.

Ваня посмотрел вслед уходившей мачехе и, нахлобучив фуражку, поспешно вышел из дому.

В столовой все еще плакала Милочка. В детской Соня и семилетний Митя, перебивая друг друга, рассказывали старушке няне, какая у них была давно-давно чудная огромная елка. Они с огорчением жаловались няне, что Боженька взял их папу и что мама говорит, что елки уже больше никогда не будет. Личики их печальны. Старушка-няня ласкает детей, гладит их головки и в утешение рассказывает о чудном Божественном Младенце, который много лет тому назад родился в пещере. Что большая звезда появилась тогда на небе и привела пастухов и волхвов в ту пещеру, где в яслях на сене почивал Спаситель мира. Долго говорит няня о чудном Младенце. Дети жмутся к старушке и, забыв о своем горе, с восторгом и любопытством слушают простой и таинственный рассказ своей няни.

А в это время в спальне на неубранной постели сидит Анна Николаевна и думает свою невеселую думу. Мысли вереницей проходят в печально склоненной голове. Вспомнилась ее девичья жизнь в доме родителей, жизнь безбедная, беззаботная, годы учения, подруги по гимназии; вот и желанные шестнадцать лет — она уже взрослая барышня. Каким ясным, заманчивым казалось ей будущее. Сердце радостно билось и рвалось навстречу этому неизвестному, но милому будущему. Семнадцати лет она страстно влюбилась и вышла замуж за молодого вдовца. Муж ее любил и баловал. Ничто, казалось бы, не должно было омрачать счастливых дней новобрачных; но, однако, у семейного очага их нередко происходили горячие вспышки, а порою и продолжительные ссоры. Анна Николаевна, безумно любившая своего мужа, не могла примириться с мыслью, что другая женщина была еще так недавно близка и дорога ее мужу. Что эта женщина оставила, как залог своей любви, годовалого ребенка, которого отец обожал. Этот ребенок, этот капризный, некрасивый и вечно пасмурный ребенок, Ваня, кидавший на нее исподлобья движение и резко заметила:

— Ты, няня, рассказывай детям сказки когда-нибудь в другое время, а не за столом.

— Да нешто это, барыня, сказки? Я им только сказала, чтобы чинно себя вели, а то елки не получат.

— Получат или не получат — это мое дело! — перебила ее Анна Николаевна. — А ангелы-то тут причем?

— Как при чем? — обиженно спросила старуха. — Известное дело, что в Сочельник ангелы Господни промеж хороших людей летают и милость Божью разносят. Кто чего хочет, то от Господа и получает. А детям одна радость — елка да гостинцы, больше им ничего не надо. Вот Боженька им эту радость через своих ангелов и посылает, ежели они хорошо себя ведут, — наставительно докончила няня, гладя Митю по головке.

— Мама, мама, Ваня плисол! — радостно вскрикнула Соня, увидев через полуоткрытую дверь проходившего по коридору брата.

— Ну, пришел так пришел. Чего же ты кричишь-то? —раздраженно сказала Анна Николаевна и, обращаясь к вошедшему через минуту в столовую пасынку, сурово спросила: — Где ты был? — и, не дожидаясь ответа, добавила: — Ты бы хоть немножко почище оделся по случаю праздника. Гостей хотя и нет, а все же следует быть поприличней. Посмотри, на что ты похож? — и она брезгливо указала на его короткую, всю в пятнах куртку. Юноша густо покраснел.

— У меня ничего другого нет, все уже износилось, — ответил он, глядя в тарелку.

— А твои репетиции? Ведь ты зарабатываешь больше двадцати рублей в месяц.

— Я почти все отдаю вам, — тихо сказал Ваня и исподлобья с упреком посмотрел на мачеху. Анну Николаевну уколол этот ответ, и она, больше ничего не сказав, отвернулась к детям.

— А я у Вани видела больсую кальтину, — сказала вдруг Соня, нарушая наступившее тягостное молчание. — Она лежала на полу, и Ваня все по ней лязными калянда-сиками водил; больсая-плебольсая! — протянула девочка и, оттопырив свои розовые губки, добавила: — Ваня все от меня двели запилял, а я все виделя, виделя.

— Что это, ты живописью забавляешься? Поздравляю. Хорошее занятие для ученика восьмого класса, у которого выпускные экзамены на носу! — с иронической улыбкой протянула Анна Николаевна.

Ваня ничего не ответил и низко наклонил голову над тарелкой. Он привык к враждебному отношению к себе мачехи, но сегодня ему было особенно тяжело выслушивать эту колкость. Его приподнятое, радостное настроение сразу исчезло, сердце болезненно сжалось, и перед мысленным взором его снова предстали грустные картины недавнего детства и юношества. Не испытавший нежной материнской ласки, Ваня рос в семье как чужой. Отец его любил, но, занятый службой, редко был в кругу семьи. Энергичный, деятельный и вечно занятый крайне ответственными инженерными работами, он не баловал детей особенной нежностью и к Ване относился, как и к прочим детям, спокойно и сдержанно. Но как радостно билось сердце Вани, когда отец, заметив несправедливое отношение к нему мачехи, ласковыми словами старался его утешить. Но это случилось не часто. Время шло. Из необщительного, забитого ребенка Ваня стал юношей, сознательно относившимся к. своему положению в семье. Обращение мачехи не сделалось лучше, хотя он и старался не давать ей повода высказывать свое недоброжелательство. Всегда почтительный и вежливый, он спокойно переносил ее резкости, что, видимо, еще более раздражало ее.

Но вот умер отец. Условия жизни Вани и всей семьи круто изменились. Роскошная обстановка, обширный круг знакомых, веселая, беззаботная жизнь — все это исчезло как по мановению волшебного жезла. Отец ничего не оставил семье, кроме маленькой пенсии, которой еле-еле хватало на то, чтобы не умереть с голоду. Из большой богатой квартиры Анна Николаевна с семьей перебралась в крошечные четыре комнатки, и тут началась новая, полная горя и лишений жизнь. Ване тогда пошел восемнадцатый год.

Видя тяжелое положение семьи, он разыскал себе репетиции и из заработанных денег стал платить за свое учение в гимназии и мачехе за комнату, которую занимал. Анна Николаевна вначале решительно отказалась брать от Вани эту плату, но потом, скрепя сердце, согласилась принять эту помощь от нелюбимого пасынка. Ваня усердно работал и с нетерпением ждал окончания курса гимназии, мечтая о поступлении в технологический институт. Заветной мечтой его было: стать на ту же дорогу, по которой шел его отец. Он поставил себе целью восстановить материальное благосостояние своей семьи, разрушенное преждевременной смертью отца, и, торжествуя нравственную победу над ненавидящей его мачехой, прекратить этот многолетний гнет вражды. Ему больно было выслушивать незаслуженный упрек Анны Николаевны, но он скрыл обиду и, почтительно поцеловав руку мачехи, по окончании обеда ушел в свою комнату.

Анна Николаевна посмотрела вслед уходящему пасынку и, пожав плечами, молча встала из-за стола. Милочка тяжело вздохнула и перебралась от стола на свой любимый диван; няня, шепнув что-то на ухо детям, поспешно увела их в детскую. Грустное, подавленное настроение овладело Анной Николаевной. Она долго ходила взад и вперед по комнате, видимо, не замечая ни убиравшей со стола служанки, ни неподвижно сидевшей на диване Милочки. Ее мысли опять устремлялись в прошлое, и снова, помимо воли, восстанавливалась в памяти прежняя счастливая и беззаботная жизнь с мужем. Веселый и приветливый, несмотря на то, что всегда был обременен работой, муж ее умел вселять во всех жизнерадостное настроение.

“Какая поразительная разница в характерах между отцом и сыном! — подумала Анна Николаевна, представляя себе молчаливого, необщительного Ваню. — Должно быть, пошел в мать!” — и снова чувство ревности, когда-то так сильно ее мучившее, шевельнулось в ее сердце. Она круто повернулась и хотела идти в свою комнату, как вдруг над самым ее ухом раздался голос Вани.

— Мамаша, Милочка, пойдите в мою комнату. Я там детям сюрприз приготовил. Соню и Митю нужно позвать скорей, — заторопился он и уже совершенно растерянно проговорил: — Я им елочку, маленькую елочку приготовил и уже зажег.

— Ты?.. Детям елку?... — как бы не доверяя своим ушам, спросила Анна Николаевна и с удивлением на него посмотрела.

Он поднял на нее свои серые глаза и, виновато улыбнувшись, тихо ответил:

— Да, я. Но скрывал от вас, хотел сюрприз сделать детям.

Анне Николаевне не верилось, что неуклюжий, суровый и, как ей казалось, равнодушный к семье юноша приготовил подобный сюрприз. А Ваня уже бежал в детскую и громко кричал:

— Соня, Митя, Боженька вам елку послал. Идите скорей в мою комнату! — и снова помчался назад за сестрой и мачехой, которых уже застал у своих дверей.

Небольшая комнатка Вани была чисто им самим убрана. Стол и стулья отодвинуты к стене. Посреди комнаты, вся сверкая огнями, стояла небольшая нарядная елка.

Вбежавшие дети с восторгом смотрели на нее и, радостно хлопая в ладоши, весело повторяли:

— Боженька нам елку послал. Боженька добрый! Милочка, забыв свое горе, радостно бросилась к подошедшему брату и с любопытством спросила:

— Ванюша, скрытный, скверный, да когда же это ты успел все купить и приготовить?

— Я и еще кое-что успел приготовить, для тебя и мамы, — сказал он, видимо, смущаясь. — Соня, это тебе, — говорил он, подавая девочке большую нарядную куклу с белокурыми длинными локонами, вызвавшую самый бурный восторг Сони. — А это тебе, — и он подал Мите высокую, на колесах лошадку, на которую мальчуган сейчас же и уселся, погоняя ее и бросая на сестру победоносные взгляды храброго ездока. — Смотри, Соня, не подходи близко к лошади, а то раздавит! — крикнул Ваня и, делая вид, что очень ее боится, прижался к стене.

Анна Николаевна с улыбкой взглянула на неловкого юношу и против воли остановила на нем умиленный и ласковый взор. Она смотрела на раскрасневшееся от радостного волнения лицо Вани, на его глаза, весело сверкавшие из-под густых бровей, и с изумлением заметила в нем поразительное сходство с покойным мужем. “Отчего я раньше этого не замечала?” — мысленно упрекнула себя Анна Николаевна и все ласковее всматривалась в преобразившееся лицо Вани.

Как не похож был этот теперешний веселый взор его на тот суровый исподлобья взгляд, к которому так привыкли все его окружающие! Словно луч весеннего солнца, растопил этот взор ледяную гору, столько лет покрывавшую сердце Анны Николаевны, и со дна души вызвал небывалое доселе нежное чувство к нелюбимому пасынку.

Мамаша, а это вот я вам приготовил, — проговорил Ваня
и несмело подал Анне Николаевне небольшой футляр.

Она с любопытством раскрыла его, и сердце ее радостно забилось. В футляре, на малиновом плюше, лежала давно желанная ею золотая брошь с раскрашенной фотографией ее мужа.

Анна Николаевна, в первый раз за все восемнадцать лет, крепко, с любовью поцеловала склоненную голову юноши. Он порывисто ответил на эту ласку, горячо прижав к губам ее руку. Потом быстро подошел к столу и развернул какой-то сверток.

— Ах! — вскрикнула Милочка и бросилась к столу. Перед нею Ваня держал прозрачную белую кисею в мушки. Милочка даже зажмурилась от радости. Она, видимо, не доверяла собственным глазам. Подарок был слишком неожидан.

— А здесь и маме на платье, — говорил Ваня, развертывая второй сверток и вынимая из бумаги серую блестящую полушелковую материю. — Теперь ты можешь под Новый год ехать с мамой на твой первый бал. — Он светло улыбнулся, посмотрев на озаренное счастьем лицо сестры, и ласково добавил: — Теперь ты ведь больше плакать не будешь?

— Ванюша, милый, голубчик! — взволнованно проговорила Милочка и стремительно бросилась на шею брата. Кисея и материя соскользнули со стола на пол, но девушка, не обращая на это внимания, душила брата в своих горячих бурных объятиях, поминутно повторяя: — Ванюша, я не знала, какой ты хороший! Ты добрый, славный, и я крепко, крепко люблю тебя...

Анна Николаевна подняла с пола материю и тоже подошла к Ване.

— Да пусти же меня, стрекоза, — шутливо заметила она дочери, — я тоже хочу поцеловать и поблагодарить Ваню. — Мягким жестом отстранив девушку, она нежно привлекла к себе сконфуженного юношу и, ласково заглядывая ему в глаза, тихо проговорила: — Ваня, ты сегодня принес нам всем большую радость. Милый мой мальчик, спасибо тебе.

Она в первый раз назвала его “милым”, в первый раз с нежной лаской, а не со строгим выговором, обратилась к нему. Под ласкающим добрым взглядом больших черных глаз Анны Николаевны, юноша забыл свое одинокое безрадостное детство, забыл горечь незаслуженных обид. Душа его, так давно жаждавшая любви и участия, сразу раскрылась, и он, примиренный и счастливый, доверчиво встретил горевший неподдельным чувством любви взор мачехи.

Они долго молча стояли, крепко прижавшись друг к другу. Казалось, эта надломленная жизнью женщина искала опоры в этом сильном, полном энергии, молодом существе.

А вокруг них жизнь кипела ключом. Соня и Митя, весело и громко покрикивая, носились вокруг елки, глядя жадными глазками на аппетитные лакомства. Милочка, что-то напевая и чему-то улыбаясь, рассматривала белую кисею. На пороге стояла старушка-нянька и, с добродушной улыбкой посматривая на ликующих детей, тихонько шептала:

— Слава тебе Господи, слава Создателю! Дождались и мы радостного праздника!

— Но скажи же мне, скажи откровенно, — спрашивала немного погодя Анна Николаевна, усаживая около себя пасынка, — что это тебе вздумалось устраивать эту елку? На какие средства?

— О, об этом я давно думал, — глубоко вздохнув, проговорил Ваня. — Я носился с этой мыслью целый год. Видя перед собой постоянно, как вы перебиваетесь изо дня в день, я стал искать, кроме уроков, еще другой какой-нибудь работы. Мой знакомый, губернский архитектор, дал мне чертить планы.

— Это, должно быть, те, которые видела Соня и назвала картинами? — живо спросила Анна Николаевна.

— Те самые, — ответил Ваня. — Я в продолжение трех месяцев почти не спал над ними. Мне хотелось заработать на елку детям. Я хотел помочь вам... А сегодня, — уже торопливо продолжал он, точно боясь, что не успеет всего высказать,— сегодня, когда я увидел слезы Милочки, я не выдержал, пошел к Архитектору и взял вперед у него денег на платья и на шитье их. Я потом все, все отработаю, — краснея от волнения и радости, говорил юноша.

— Но, Ваня, ведь тебе эта работа не по силам, — вырвалось у Анны Николаевны. — Это ты уж слишком. Я не могу тебе этого позволить. Не могу... Я...

— Ничего, ничего, мамаша, — живо прервал ее Ваня. — Обо мне не беспокойтесь, я сильный, могу много работать, я ведь в папу... Вот только бы вам с детьми перебиться, пока я буду в технологическом институте, а потом... потом мы заживем так же, как при папе, — докончил он уже весело и весело-самоуверенно тряхнул густыми волосами. — Правда, Милочка?.. — и, не дожидаясь ответа, вскочил со стула и подбежал к своей младшей сестренке.

Через минуту Соня, захлебываясь от хохота, сидела на плечах у Вани, который бегал вокруг елки, догоняя Митю, и ржал по-лошадиному, изображая коня. “Весь в отца!” — подумала Анна Николаевна, глядя на возбужденное и озаренное беспредельной радостью лицо пасынка. В веселом шуме, наполнявшем комнату, ей мысленно слышится самоуверенный голос Вани, повторяющий: “Я сильный, могу много работать, я — в папу!”

Тихое радостное чувство овладело ею. От недавнего раздражения и недовольства жизнью не оставалось и следа. Угнетавшая ее тоска, трепет перед неизвестным будущим своих детей исчезли, словно туман при восходе солнца. Она видит впереди мощную фигуру пасынка, смело вступившего на дорогу своего отца, она видит протянутую ей сильную руку, и снова звучат его слова: “Я сильный, я — в папу!”

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Сельма Лагерлеф



Святая ночь

содержание

Когда мнe было пять лет, меня постигло большое горе. Я не знаю, испытала ли я впоследствии горе большее, чем тогда.

У меня умерла бабушка. До того времени она каждый день сидела на угловом диване в своей комнате и рассказывала чудные вещи.

Я не помню бабушку иной, как сидящей на своем диване и рассказывающей с утра до ночи нам, детям, притаившимся и смирно сидящим возле нее; мы боялись проронить хоть слово из рассказов бабушки. Это была очаровательная жизнь! Не было детей, болee счастливых, чем мы.

Я смутно помню образ бабушки. Помню, что у нее были прекрасные, белые, как мел, волосы, что была она очень сгорбленна и постоянно вязала свой чулок.

Еще помню, что, когда бабушка кончала рассказ, она клала свою руку мне на голову и говорила:

“И все это такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня”.

Помню, что бабушка умела петь красивые песни; но пела их бабушка не каждый день. В одной из этих песен говорилось о каком-то рыцарe и морской девe, к этой песне был припев:

“Как холодно веет ветер, как холодно веет ветер по широкому морю”.

Вспоминаю я маленькую молитву, которой научила меня бабушка, и стихи псалма.

О всех рассказах бабушки сохранилось у меня лишь слабое, неясное воспоминание. Только один из них помню я так хорошо, что могу рассказать. Это—маленький рассказ о Рождестве Христовом.

Вот, почти все, что у меня сохранилось в памяти о бабушке; но лучше всего я помню горе, которое меня охватило, когда она умерла.

Я помню то утро, когда угловой диван остался пустым, и было невозможно себe представить, как провести длинный день. Это помню я хорошо и никогда не забуду.

Нас, детей, привели, чтобы проститься с умершей. Нам было страшно поцеловать мертвую руку; но кто-то сказал нам, что последний раз мы можем поблагодарить бабушку за все радости, которые она нам доставляла.

Помню, как ушли сказания и песни из нашего дома, заколоченные в длинный черный гроб, и никогда не вернулись.

Помню, как что-то исчезло из жизни. Будто закрылась дверь в прекрасный волшебный мир, доступ в который нам был до того совершенно свободен. С тех пор не стало никого, кто смог бы снова открыть эту дверь.

Помню, что пришлось, нам, детям, учиться играть в куклы и другие игрушки, как играют все дети, и постепенно мы научились и привыкли к ним.

Могло показаться, что заменили нам новые забавы бабушку, что забыли мы ее.

Но и сегодня, через сорок лет, в то время, как разбираю я сказания о Христе, собранные и слышанные мною в далекой чужой стране, в моей памяти живо встает маленький рассказ о Рождестве Христовом, слышанный мной от бабушки. И мне приятно еще раз его рассказать и поместить в своем сборникe.

* * *

Это было в Рождественский сочельник. Все уехали в церковь, кроме бабушки и меня. Я думаю, что мы вдвоем были одни во всем доме; только мы с бабушкой не смогли поехать со всеми, потому что она была слишком стара, а я слишком мала. Обе мы были огорчены, что не услышим Рождественских песнопений и не увидим священных огней.

Когда уселись мы, одинокие, на бабушкином диване, бабушка начала рассказывать:

„Однажды глубокой ночью человек пошел искать огня. Он ходил от одного дома к другому и стучался;

— Добрые люди, помогите мне — говорил он.— Дайте мне горячих углей, чтобы развести огонь: мне нужно согреть только что родившегося Младенца и Его Мать.

Ночь была глубокая, все люди спали, и никто ему не отвечал.

Человек шел все дальше и дальше. Наконец увидел он вдали огонек. Он направился к нему и увидел, что это — костер. Множество белых овец лежало вокруг костра; овцы спали, их сторожил старый пастух.

Человек, искавший огня, подошел к стаду; три огромные собаки, лежавшие у ног пастуха, вскочили, заслыша чужие шаги; они раскрыли свои широкие пасти, как будто хотели лаять, но звук лая не нарушил ночной тишины. Человек увидел, как шерсть поднялась на спинах собак, как засверкали в темноте острые зубы ослепительной белизны, и собаки бросились на него. Одна из них схватила его за ногу, другая — за руку, третья — вцепилась ему в горло; но зубы и челюсти не слушались собак, они не смогли укусить незнакомца и не причинили ему ни малейшего вреда.

Человек хотеть подойти к костру, чтобы взять огня. Но овцы лежали так близко одна к другой, что спины их соприкасались, и он не мог дальше идти вперед. Тогда человек взобрался на спины животных и пошел по ним к огню. И ни одна овца не проснулась и не пошевелилась”.

До сих пор я, не перебивая, слушала рассказ бабушки, но тут я не могла удержаться, чтобы не спросить:

— Почему не пошевелились овцы? — спросила я бабушку.

— Это ты узнаешь, немного погодя, — ответила бабушка и продолжала рассказ:

„Когда человек подошел к огню, заметил его пастух. Это был старый, угрюмый человек, который был жесток и суров ко всем людям. Завидя чужого человека, он схватил длинную, остроконечную палку, которой гонял свое стадо, и с силой бросил ее в незнакомца. Палка полетела прямо на человека, но, не коснувшись его, повернула в сторону и упала где-то далеко в поле”.

В этом месте я снова перебила бабушку:

— Бабушка, почему палка не ударила человека?— спросила я; но бабушка мне ничего не ответила и продолжала свой рассказ.

„Человек подошел к пастуху и сказал ему:

— Добрый друг! Помоги мне, дай мне немного огня.

Только что родился Младенец; мне надо развести огонь, чтобы согреть Малютку и Его Мать.

Пастух охотнее всего отказал бы незнакомцу. Но когда он вспомнил, что собаки не смогли укусить этого человека, что овцы не разбежались перед ним, и палка не попала в него, как-будто не захотела ему повредить, пастуху стало жутко и он не осмелился отказать незнакомцу в его просьбе.

— Возьми, сколько тебе надо, — сказал он человеку.

Но огонь уже почти потух. Сучья и ветки давно сгорели, оставались лишь кроваво-красные уголья, и человек с заботой и недоумением думал о том, в чем донести ему горячие уголья.

Заметя затруднение незнакомца, пастух еще раз повторил ему:

— Возьми, сколько тебе надо!

Он с злорадством думал, что человек не сможет взять огня. Но незнакомец нагнулся, голыми руками достал из пепла горячих углей и положил их в край своего плаща. И уголья не только не обожгли ему руки, когда он их доставал, но не прожгли и плаща, и незнакомец пошел спокойно назад, как будто нес в плаще не горячие уголья, а орехи или яблоки”.

Тут снова не могла я удержаться, чтобы не спросить:

— Бабушка! почему не обожгли уголья человека и не прожгли ему плащ?

— Ты скоро это узнаешь — ответила бабушка и стала рассказывать дальше.

„Старый, угрюмый, злой пастух был поражен всем, что пришлось ему увидеть.

— Что это за ночь, —спрашивал он сам себя,— в которую собаки не кусаются, овцы не пугаются, палка не ударяет и огонь не жжет?

Он окликнул незнакомца и спросил его:

— Что сегодня за чудесная ночь? И почему животные и предметы оказывают тебе милосердие?

- Я не могу тебe этого сказать, если ты сам не увидишь, — ответил незнакомец и пошел своей дорогой, торопясь развести огонь, чтобы согреть Мать и Младенца.

Но пастух не хотел терять его из вида, пока не узнает, что все это значит. Он встал и пошел за незнакомцем, и дошел до его жилища.

Тут увидел пастух, что человек этот жил не в доме и даже не в хижине, а в пещере под скалой; стены пещеры были голы, из камня, и от них шел сильный холод. Тут лежали Мать и Дитя.

Хотя пастух был черствым, суровым человеком, но ему стало жаль невинного Младенца, который мог замерзнуть в каменистой пещере, и старик решил помочь Ему. Он снял с плеча мешок, развязал его, вынул мягкую, теплую пушистую овечью шкурку, и передал ее незнакомцу, чтобы завернуть в нее Младенца.

Но в тот же миг, когда показал пастух, что и он может быть милосердным, открылись у него глаза и уши, и он увидел то, чего раньше не мог видеть, и услышал то, чего раньше не мог слышать.

Он увидел, что пещеру окружают множество ангелов с серебряными крыльями и в белоснежных одеждах. Все они держат в руках арфы и громко поют, славословя родившегося в эту ночь Спасителя Мира, Который освободит людей от греха и смерти.

Тогда понял пастух, почему все животные и предметы в эту ночь были так добры и милосердны, что не хотели никому причинить вреда.

Ангелы были всюду; они окружали Младенца, сидели на горе, парили под небесами. Всюду было ликование и веселье, пение и музыка; темная ночь сверкала теперь множеством небесных огней, светилась ярким светом, исходившим от ослепительных одежд ангелов. И все это увидел и услышал пастух в ту чудесную ночь, и так был рад, что открылись глаза и уши его, что упал на колени и благодарил Бога”.

Тут бабушка вздохнула и сказала:

— То, что увидел тогда пастух, могли бы и мы увидеть, потому что ангелы каждую Рождественскую ночь летают над землею и славословят Спасителя, но если бы мы были достойны этого.

И бабушка положила свою руку мне на голову и сказала:

— Заметь себе, что все это такая же правда, как то, что я тебя вижу, а ты меня. Ни свечи, ни лампады, ни солнце, ни луна не помогут человеку: только чистое сердце открывает очи, которыми может человек наслаждаться лицезрением красоты небесной.

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Мое любимое Рождественское произведение. Объемное - поэтому даю ссылку:

http://www.pravmir.ru/article_1613.html

_________________
Чувствую настоятельную потребность вступить в Добровольный оркестр хемулей...

Протоиерей Николай Агафонов. Оборотень

(Святочный рассказ)

В монастырской трапезной сидят двое иноков и, не торопясь, едят распаренную пшеницу с изюмом и медом, называемую сочивом, потому как сегодня сочельник. Первый инок - иеродиакон Петр, двадцати пяти лет, высокий и дородный телом. Второй - восемнадцатилетний, небольшого роста и худой, послушник Христофор. Монастырская трапезная - это, конечно, очень громко сказано для комнатки в двадцать квадратных метров, с мебелью из старого стола, покрытого дырявой клеенкой, да пары грубо сколоченных самодельных лавок. Едят при свече, электричества в монастыре нет. Электричество было, когда здесь находилась колония для несовершеннолетних, но потом все порастащили. Провода со столбов бомжи сняли и сдали в пункт приема цветных металлов. Теперь попробуй, восстанови. Во вновь переданный монастырь Владыка направил трех насельников (а откуда возьмешь больше?): иеромонаха Савватия, тридцати двух лет, которого назначил наместником, и двух уже упомянутых Петра и Христофора. Сам наместник уехал еще вчера к Владыке на прием, но обещал в сочельник к вечеру вернуться, чтобы ночью отслужить Рождественскую службу. Послушник Христофор весь извелся, ожидая вечерней трапезы. Отсутствием аппетита он не страдал, ел за двоих. Иеродиакон Петр с завистью подтрунивал над Христофором:
- Ну ты, брат, и горазд жрать, и куда только лезет. Да не в коня корм, вон какой худой.
- Что бы ты, Петр, понимал, это у меня обмен веществ хороший, а ты поешь - и на боковую, вот жир у тебя и откладывается.
Петр, не обижаясь, отшучивался:
- За простоту Бог дает полноту. Да если бы ты историю Отечества изучал, то знал бы, что на Руси считалось исстари: кто после обеда не спит, тот не православный.
- Ну-ну, православия в тебе хоть отбавляй, прямо сдоба ортодоксального замеса, - язвил Христофор.
В сочельник Петр в отсутствие наместника исполнился большой важности. И после утреннего правила сообщил, что они есть не будут до первой звезды. Христофор, ожидая появления звезды, через каждый час выходил из кельи и таращился на небо в надежде увидеть желанный сигнал к трапезе. В пять вечера сумерки едва спустились, он, заметив что-то блестящее в небе, бурей ворвался в келью Петра, где тот мирно почивал, памятуя о предстоящей ночной службе, и вытащил полусонного на крыльцо. Петр не сразу понял, что от него хотят. Потом долго тер глаза и пялился в небо.
- Ну, где твоя звезда?
- Вон двигается, - волновался Христофор.
- Как двигается? - недоумевал Петр.
- Да вон, из-за леса в сторону реки.
Наконец Петр увидел и захохотал:
- Ну, дурья твоя голова, звезды если двигаются, то только когда падают, а это огни самолета.
Но, посмотрев на расстроенного Христофора, примирительно добавил:
- Пойдем накрывать на стол, звезды через полчаса будут видны, беги к ограде, принеси в трапезную охапку сена, - распорядился он.
- Это еще зачем?
- Будем все по старому обычаю совершать.
Христофор принес сено, Петр снял клеенку со стола и рассыпал на нем сено, разровнял и застелил снова клеенкой. Поставили на стол хлеб, кружки, компот из сухофруктов и горшок с сочивом. Пропели рождественский тропарь. Взяв ложку, Христофор только собрался трапезничать, как Петр воскликнул:
- Погоди - еще не все.
Схватил горшок и направился к выходу. Христофор, как был с ложкой в руках, устремился за ним:
- Ты чего, отец Петр, с крыши съехал?
- Не съехал, только надо все по-старинному, три раза обойти вокруг избы, - и, запев тропарь Рождества, пошел, как на крестный ход, вокруг трапезной.
Христофору ничего не оставалось, как последовать за ним, подтягивая его басу своим тенором «Рождество Твое, Христе Боже наш...» Когда после третьего круга они возвращались в трапезную, Петр вдруг обернулся, выхватил ложку у Христофора и, зачерпнув три раза в горшке, швырнул во двор сочиво.
- Ну, ты совсем спятил.
Но Петр, не обращая на него внимания, распахнул дверь, театральным жестом указав на вход, обратился к кому-то невидимому в сумерках вечера:
- Ну, заходи, Мороз Иванович, угостись кутьей, да не нападай весной: на жито, пшеницу и всякую пашицу, не губи пше-ничного уроженья, тогда и на следующий год будет для тебя угощенье.
- Господи, язычество какое-то, - совсем ошарашенный бормотал Христофор.
Петр на высоко поднятых руках торжественно занес горшок с кутьей и брякнул его посреди стола:
- Вот теперь можно есть.
Христофор, опасливо поглядывая на Петра - не откинет ли еще какого фортеля, - стал уплетать сочиво, запивая его взваром из сухофруктов. Когда голод был утолен, ложки стали реже нырять в горшок, да и ныряя, не забирали все подряд, что попало, а выискивали изюм да чернослив.
- А для чего ты три ложки кутьи во двор выбросил, птиц покормить? - полюбопытствовал Христофор.
- Раньше крестьяне делали это для угощенья духов.
- Духов, ха-ха-ха! - развеселился Христофор. - Ну ладно, они народ темный были, а ты, филолог недоученный, знать должен, что бестелесные духи в земной пище не нуждаются.
- Темный, говоришь... - как-то задумчиво произнес Петр, нисколько не обидевшись на «недоученного филолога»: он, действительно, ушел с 4-го курса филфака пединститута. - А вот не скажи, мне так думается, что, наоборот, мы - народ темный. То в атеизме блуждали, то, уверовав в Бога, воздвигли умственную систему между духовным и материальным, как будто это параллельные миры, не касающиеся друг друга. У предков наших все по-другому было: и мир духовный был не где-то запредельно, а рядом, в избе, где икона была не отвлеченным «умозрением в красках», а живым присутствием Божества: в хлеву, в лесу, в болоте, в поле - все одухотворялось духами. Они чувствовали ангельский мир рядом, как своих друзей, или недругов - падших ангелов.
Петр встал и, подойдя к печке, пошуровал в ней кочергой, подкинул несколько поленьев, огонь весело затрещал и загудел в трубе, радуясь новой для себя пище. Христофор сам закончил лишь девять классов, да и то с трудом - усидчивости не было, а вот Петра в долгие зимние вечера послушать любил, ох, как любил. Но знал, чтобы разговорить Петра, надо было задеть его за живое, так сказать, завести. Он понял, что завел его с полуоборота и теперь уже, не перебивая, приготовился слушать, облокотившись локтями на стол, положив на ладони подбородок, прямо, как кот, закрыв глаза от удовольствия. Петр, не торопясь, расхаживая по трапезной, как профессор по студенческой кафедре, продолжал.
- То, что наши православные предки были намного богаче нас в духовном, конечно, плане, мне открылось враз через замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Наша критика охотно давала ему эпитет «страждущего атеиста», поскольку он, имея глубокие религиозные запросы и не находя их удовлетворения в своем атеистическом мировоззрении, всю жизнь переживал мучительный разлад между мышлением и чувством, между интеллектуальными и религиозными запросами. Причиной этому была суровая честность его души, готовой лучше безнадежно страдать, нежели поддаться, как он думал, добровольному ослеплению чувства. Кстати, таким же «страдающим атеистом», по моему мнению, был и Антон Павлович Чехов. Душа его рвалась ко Христу, это видно из его произведений, а разум врача не мог преодолеть псевдонаучного отрицания бытия Божия.
Петр подошел к столу и отхлебнул из кружки компот. Христофор, почувствовав, что Петр уходит от темы и развивает другую, решил вернуть его «на грешную землю».
- Ну, так что там тебе открылось через Тургенева?
Петр уже хотел приводить другие примеры о «страдающих атеистах», но, услышав вопрос, как бы очнувшись, произнес:
- Открылось... а что мне открылось? Ах да, так вот, направили меня на практику в школу, провести урок русской литературы. Сижу в классе, читаю замечательное произведение Тургенева «Записки охотника», тот рассказ, где ребята в ночном про водяных, леших да упырей разговаривают. Так увлекся чтением, как будто я сам рядом у костра с ними сижу, на их чистые светлые лица гляжу, такими они мне показались прекрасными, эти дети, глянул в класс, а там пусто, то есть в глазах пусто, только лица, искаженные гримасами да ужимками - и жвачки жуют, все как один, да на часы поглядывают, когда урок кончится. Озоровать открыто боятся, не меня, конечно, а завуча, на задней парте восседающего. Так мне тоскливо стало, так потянуло в тот мир Тургенева, Достоевского, Гоголя, Чехова - встал я посреди урока и вышел, чтобы уже никогда не вернуться ни в эту школу, ни в свой пединститут.
- Куда же ты пошел? - заинтересованно спросил Христофор. Петр остановился:
- Спрашиваешь, куда пошел? - он вытянул правую руку вперед.
«Ну, прямо совсем как вождь мирового пролетариата», - подумал про себя Христофор и, не сдерживаясь, фыркнул смешком.
Но Петр, не обращая на него внимания, медленно, с выражением начал:
- «Тоска по небесной родине напала на меня и гнала через леса и ущелья, по самым головокружительным тропинкам диалектики... Да, я пошел на мировую с Создателем, как и с созданием, к величайшей досаде моих просвещенных друзей, которые упрекали меня в этом отступничестве, в возвращении назад, к старым суевериям, как им было угодно окрестить мое возвращение к Богу».
Петр поклонился и сел к столу.
- Браво, браво, - зааплодировал Христофор, - как ты умеешь красиво сказать.
- Это, к сожалению, не я, а великий немецкий поэт Генрих Гейне сказал.
- Надо же, как запомнил, я ни за что бы не смог.
- Я смог потому, что в свое время эти строки потрясли меня до глубины души. Ты знаешь, я пришел к выводу, что надо верить в простоте сердца, как наши прабабушки верили.
- Да уж тут как не поверишь, коли собственными глазами видел, такое не забудется, - задумчиво сказал Христофор, как бы самому себе.
- Чего это ты там видел?
- А ты в оборотней веришь?
- Да как тебе сказать, не особенно, но мысль такую допускаю.
- А я вообще в них не верил, да две недели назад, после вечерней молитвы, выглядываю в окно, смотрю: кто-то ходит, пригляделся, а это бомж Федька, которого наместник Чернокнижником прозвал за то, что он хвастал, что черную магию изучал, а как напьется, угрожает порчу на нас навести. Так вот, гляжу - ходит он, ходит, потом в сарай зашел, там какой-то шум, рычание и через несколько минут волк выбегает, здоровый, матерый такой, и побег в сторону деревни, а наутро телка у тети Фроси исчезла. Заглянул я в сарай днем да обнаружил там свежую обглоданную кость. Пошел к наместнику, все рассказал про оборотня, а он смеется, говорит: «Чернокнижник собаку с лежанки согнал, вот ты принял ее за волка, а телку он, наверное, с дружками своими украл, да где-нибудь в лесу разделали и едят потихоньку». Прямо какой-то Фома неверующий этот наместник, я ему говорю: «Оборотень это, что я, волка от собаки отличить не смогу?» А он мне говорит: «Ты и волка с собакой перепутаешь, и корову с лосем». Как будто я биологию в школе не учил, там, на картинке, волк изображен, точь-в-точь как я видел.
- Да-а, - задумчиво протянул Петр, - я этого Чернокнижника сегодня видел, когда за елкой в лес ходил. Кстати, давай елку украшать, приедет отец наместник, а у нас елка стоит украшенная. Что-то до сих пор его нет, уже девять часов, последний автобус из города давно уже пришел. Ну, да может быть на попутках доедет.
Елку из сеней занесли в трапезную и установили в ведро с песком. Сразу запахло душистой хвоей и смолой. В душах насельников поселилась тихая предпраздничная радость.
- Чем же мы будем ее украшать? - поинтересовался Христофор.
- А как в старину. Ты убирай со стола, а я схожу в келью, возьму материал для украшения.
Через пять минут вернулся Петр и вывалил на стол из большой сумки листы цветной бумаги, золотистую обертку от шоколадных плиток и конфет и много другой всякой всячины. Они вооружились ножницами, клеем, ниткой с иголкой, и елка стала украшаться гирляндами из цветной бумаги, лесными шишками, обернутыми золотистой фольгой. Особенно у Петра хорошо получались ангелочки из цветной и золотистой бумаги.
- Ты где так ловко научился? - поинтересовался Христофор.
- Нужда заставила. Как мать с отцом разошлись, нас трое на ее шее осталось, а на зарплату учительницы начальных классов много ли игрушек накупишь? А елку к Новому году хотелось нам, детворе. Вот мама и вспомнила свое послевоенное детство, когда еще ребенком сама игрушки со своей мамой делала. И нас научила. Еще друг перед другом соревновались: кто красивее, кто лучше...
Наместник монастыря Савватий сидел в приемной у правящего архиерея, ждал Владыку. После службы сочельника Владыка принимал какую-то делегацию то ли из Австрии, то ли из Англии, затем поехал на встречу с губернатором, обсудить проведение Всероссийской нравственно-патриотической конференции. Увидев в приемной Савватия, благословил его и попросил обязательно дождаться. Но после встречи с губернатором Владыку срочно попросили приехать на телевидение для записи рождественского поздравления. Савватий терпеливо ждал и вспоминал, что таким Владыка был всегда, сколько он его помнит: беспокойный и болеющий за церковное дело и ради этого дела не жалеющий ни себя, ни своих помощников.
Более десяти лет назад Савватий, тогда еще Сережа Белов, был у Владыки иподиаконом, затем ушел в армию, да так там и остался на сверхсрочную. После окончания контракта вернулся домой, зашел в родной кафедральный собор, как был в военной форме, подошел к архиерею на елеепомазание. Владыка радостно улыбнулся, как родному:
- Ну, с возвращением из страны далече, - и широким крестом по всему лбу помазал Сергея так, что душистый елей по носу потек, словно слеза.
Может, это и была слеза, только понял он, что от Владыки никуда не уйдет, хватит, навоевался. После службы, уже за трапезой с архиереем, тот ему так и сказал:
- Был ты, Сергей, воином Отечества земного, а теперь будешь воин Христов Отечества Небесного.
Через месяц Владыка постриг его с именем Савватий. Вспомнил Савватий, и как Владыка назначил его наместником только что переданного монастыря.
- Там же одни развалины, - удивился Савватий. - Стоит ли его открывать, коли монахов нет? Но Владыка строго прервал Савватия:
- Если б так рассуждал преподобный Сергий и другие наши подвижники, то на Руси ни одного монастыря не было бы.
В монастырь приехал вместе с иеродиаконом Петром. Знали, что будет нелегко, но действительность превзошла их ожидания. Кое-как оборудовали помещение для жилья, сложили печку, где застеклили, а где фанерой забили окна. Одну комнату смогли оборудовать под домовую церковь. К бытовым трудностям добавилось другое искушение: из городка по соседству стала наезжать молодежь на мотоциклах. Музыку врубают на всю катушку, костры жгут, курят, пьют водку, матом ругаются. Какая тут молитва!
Савватий пробовал урезонить молодых людей, но те только на смех подымали. Когда Савватий в очередной раз вышел пристыдить их, одна подвыпившая деваха стала кричать:
- Девочки, смотрите, монахи-то какие красивые, я, пожалуй, к ним пойду, утешу, - и пошла в сторону Савватия, раздеваясь на ходу.
Поднялся страшный гогот, шутка всем понравилась. Савватий в досаде плюнул, развернулся и пошел в келью. Один из подростков истошно завопил:
- Ты подумай только, он на наших девочек плюет, надо его вежливости научить!
От костра встал здоровый верзила и перегородил дорогу Савватию:
- А ну, скидывай свой балахон, посмотрим, что у тебя под ним.
И когда Савватий хотел отодвинуть парня и пройти мимо, тот, толкнув его в плечо, заорал:
- Ты, морда поповская, куда прешь? Я с тобой разговариваю! - в руке его блеснул нож.
В ожидании интересного спектакля все подвинулись поближе. Монах пригнулся, наклонился чуть вправо, затем резко нырнул влево. Верзила взвыл от боли и шмякнулся лицом в землю, при этом рука с ножом была вывернута за спину, а сам монах коленкой прижимал его сзади к земле, нож уже был в его руке. Всех охватил шок, только одна девица пропищала:
- Да Вы отпустите его, ему же больно!
Савватий встал, отряхнул подрясник, поиграл ножом:
- Штука хорошая, - сказал он. - В монастырском хозяйстве пригодится, а вам пять минут на сборы, через пять минут выйду: кто не спрятался - я не виноват, - и спокойно пошел к себе в келью.
Больше таких наездов не было.
Наконец пришел Владыка, извинившись за задержку, пригласил Савватия в кабинет. Он подробно расспросил его про все стороны жизни монастыря. Внимательно слушая о всех трудностях и тяготах и неустроенности монастырской жизни, Владыка вздыхал и сокрушенно качал головой. На успехи реагировал восклицаниями:
- Молодцы! Вот видите, что-то уже получается!
Или:
- Рад за Вас.
- Сейчас мечта наша - баньку построить, - продолжал Савватий. - Летом-то мылись в речке, а как зима пришла - негде, не обовшиветь бы. На строительство бани надо тысяч пятнадцать-двадцать. Весной думаю собор крышей перекрывать, чтобы дальше не разваливался и потихоньку начинать реставрировать.
- Вот, отец Савватий, - перебил его Владыка. - Решил я Вам в подворье передать храм святой великомученицы Екатерины, среди городских приходов по доходу он не на последнем месте. Будет этим для Вас материальная поддержка.
- А куда же настоятеля отца Аркадия Филимонова? - поинтересовался Савватий.
- Я его снимаю, уже указ готов, не хочу перед Рождеством расстраивать, а после Рождества приезжай, принимай дела. Его пошлю настоятелем в деревню Кудиновку, он этот приход сам основывал, пусть туда и едет.
- Владыка, - оторопел Савватий, - там же от силы десятьпятнадцать прихожан, а у батюшки семья многодетная, он же себя не прокормит.
- Ничего, не пропадет, он шустрый, деятельный, чего-нибудь придумает. Сам виноват, я его не собирался снимать, а только предложил третью часть дохода Вам на монастырь отдавать, а он мне заявляет, что негде взять денег, все уходит на реставрацию и содержание храма. Мне такие настоятели не нужны.
- Владыка, но он же действительно много делает в храме.
- Хватит заступаться, - нахмурился Владыка, и в глазах его мелькнул холодный огонек. - Я своих решений не меняю, - и встал с кресла, давая понять, что заканчивает неприятный для него разговор.
Для Савватия это прозвучало по-пилатовски: «аще писах, писах», - и он понял, что спорить с архиереем бесполезно, только раздражит Владыку, и подошел под благословение. Когда Владыка благословлял Савватия, взгляд его снова излучал доброту и мягкость. Улыбаясь, он, слегка пристукнув ладонью Савватия по лбу, произнес:
- Не бери в голову, пусть она будет у тебя светлой и ясной, поднимай монастырь, вопреки всем врагам Церкви и Отечества.
Савватий вышел от архиерея, размышляя о том, что есть как бы две правды: одна - архиерея, другая - отца Аркадия. Но архиерей думает обо всей епархии, а отец Аркадий только о своем приходе. «Значит, архиерейская правда выше», - решил Савватий, немного успокаиваясь, глянул на часы и понял - на последний автобус опоздал.
«Как же я буду добираться? Так хочется поспеть к ночной Рождественской службе. Господи, помоги мне, грешному, не ради меня, окаянного, а ради братии моей, да чтобы службу Рождественскую отслужить».
После этого он три раза прочел «Отче наш...» и трижды «Богородице Дево, радуйся». Рядом взвизгнули тормоза, из остановившегося черного джипа выскочил парень, в котором Савватий узнал сержанта Стаса Кремлева из своего спецназовского батальона.
- Товарищ старшина! - кричал на ходу, широко раскинув руки, Стас. - Еле Вас признал в рясе, вот так встреча!
- Значит, глаз разведчика не подводит, - так же обрадовался Савватий, идя навстречу объятиям Стаса.
- Вы как нас учили: смотреть не на одежду, а на лицо, в глаза, чтоб своих и чужих распознавать, - крепко обнимая, смеялся Стас.
...Петр и Христофор, закончив украшать елку, любовались своим творением.
- Э-э, да уже двенадцатый час, раз наместника нет, давай помолимся, отдохнем, а утром пораньше встанем. Он, наверное, приедет, и будем службу править, - озаботился Петр.
Кельи Петра и Христофора были в разных частях корпуса. Петр повесил свой подрясник на гвоздь, подлил в лампадку масла, увеличил фитиль, так что осветился не только иконный угол, но рассеялся мрак во всей передней половине кельи. Перед тем как лечь в постель, выглянул в окно. Ночь была темная, но ему показалось, что между руинами монастырского собора мелькала тень, похожая на фигуру Федьки Чернокнижника. Петр перекрестился, отгоняя тревожные мысли, и юркнул под одеяло. Но заснуть не мог, вспоминая разговор с Христофором об оборотне и о Чернокнижнике. Днем он в них не верил, да и сейчас не очень, но в темноте все предметы вокруг обретали зловещее очертание, казалось, что с уходом солнца человек становится незащищенным от темных сил зла.
«Как же незащищенным? - подумал Петр. - А молитва для христианина есть и защита, и оружие».
В это время под окном кельи он услышал чьи-то шаги, затем удар и рев, похожий на рычание зверя. Наступила тишина. Затем снова шаги, снова удар и снова стон и рычание. Петр под-скочил с кровати как ужаленный; широко перекрестившись, он истово произнес:
- Спаси и сохрани!
Затем, схватив из-под кровати топор для колки дров, выскочил на улицу в одних кальсонах и рубашке, читая на ходу молитву:
- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его...
Дверь в келью Христофора оказалась приоткрытой, но самого Христофора там не было. Он кинулся назад в свою келью, чтобы одеться и продолжить поиски. Христофор стоял в его келье к нему спиной, закрыв лицо руками. У Петра мелькнула дурацкая мысль, что Христофор сейчас повернется, и он увидит звериный оскал оборотня. Он нерешительно окликнул его:
- Христофор!
Тот обернулся. Петр увидел искаженное гримасой боли и досады, заплаканное, по сути еще детское лицо Христофора. Петр опустил на пол топор, сел на кровать, пригласил сесть на табуретку Христофора:
- Ну, рассказывай, что случилось, я тут так за тебя испугался.
Христофор рассказал, что когда они разошлись по кельям, то его стали одолевать страхи, и он решил пойти к Петру. Для сокращения пути решил идти не по дорожке, а прямо под окнами, а там оказался лед, чуть припорошенный снежком, вот он и шмякнулся, от боли и досады зарычал, сделал еще пару шагов и еще раз шмякнулся. Приходит в келью, а Петра нет, ну тут он совсем пал духом и расплакался.
- Да это я в окно воду из-под умывальника выплеснул, лень было выносить, - признался Петр.
- Ах ты, филолог недоученный, я из-за твоей лени чуть башку себе не разбил!
Они оба рассмеялись. В это время во двор вкатил, сверкая фарами, черный джип, просигналив пару раз. Петр, накинув подрясник и фуфайку, вместе с Христофором выскочили во двор. Из джипа вышел наместник; широко улыбаясь, двинулся навстречу братии.
- Ну, с наступающим Рождеством, соколики! - прокричал он. - Познакомьтесь: мой армейский сослуживец, ныне предприниматель или, как там, бизнесмен, - представил Савватий водителя джипа, среднего возраста мужчину, спортивно одетого и с короткой стрижкой. - Зовут Станиславом Николаевичем.
- Можете просто Стас, - пожимая руки насельникам, отреагировал тот. - Ну, что, Божьи люди, куда гостинцы рождественские разгружать? - и он открыл багажник, где стояло несколько коробок.
Перенесли их в трапезную и пошли в домовую церковь совершать службу. Служба прошла торжественно, на приподнятом молитвенном настроении. Стас стоял все три с половиной часа, иногда неумело крестясь, чувствовалось, что с непривычки ему тяжело. После службы пошли в трапезную. Стали накрывать на стол. Савватий одобрил елочку, украшенную Петром и Христофором. Открыл одну из коробок и достал оттуда яркие, большие елочные шары.
- Это Владыка нам послал в подарок, не забывает нас.
Наместник подарил Петру книгу о. Г. Флоровского «Пути русского богословия», а Христофору теплую фланелевую рубашку. Братия подарила наместнику четки из отшлифованных речных камушков, которые вот уже два месяца в тайне от него изготавливали. Все были довольны. На столе, благодаря щедрости Стаса, красовались необычные яства: икра, семга, балык осетровый и бутылка французского коньяка. Сидели за столом весело, непринужденно разговаривали. Петр рассказал историю с оборотнем, наместник со Стасом так смеялись, что чуть не опрокинули скамьи. Стас пообещал на святках прислать бригаду электриков с проводами и подключить электричество. Петр предложил поводить хоровод вокруг елки. Все вместе взялись за руки, и пошли с пением колядок. На какое-то время они почувствовали себя детьми, во всяком случае детьми Божьими.
...Со стороны речки к монастырю крался Федька Чернокнижник, ступал он осторожно, в надежде, что монахи все в трапезной и можно что-нибудь стянуть в келье. Он уже вставил отмычку в замок, но прислушался к пению, доносившемуся из трапезной:
- Невместимый, Он вместился, в тесных яслях, как бедняк. Для чего же Он родился? Для чего же бедно так? Для того, чтоб нас избавить от диавольских сетей, Возвеличить и прославить нас любовию Своей. Слава Рожденному, в бедные ясли Вложенному!
Он подошел ближе и стал слушать, вспоминая, как в детстве ходил колядовать по соседям. Потом припомнил слова, которые он тогда пел. Взял да и постучал в дверь трапезной сначала робко, а потом громче. Дверь распахнулась. Федька оскалил свой щербатый, почти беззубый рот в улыбке, хрипло прокричал:
- Я пришел Христа прославить, а вас с праздничком поздравить! - И тут же, боясь, что его прогонят, торопливо запел:
- Рождество Христово, Ангел прилетел, Он летел по небу, людям песни пел, Вы, люди, ликуйте, все ныне торжествуйте, Днесь Христово Рождество.
И, сконфузившись, хотел сразу убежать, но четыре пары рук подхватили его, втащив в трапезную, усадили на лавку за стол.

Волгоград, декабрь 2001 г.

Какие чудесные истории

Ф.М.Достевский
Мальчик у Христа на Ёлке

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но ещё очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала со своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили ещё два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к её углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему наконец в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. “Очень уж здесь холодно”, — подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошёл из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да всё боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
— Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откуда он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, Господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придёт, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, Господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся; на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, — только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, — вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, — и присел за дровами: “Тут не сыщут, да и темно”.
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: “Посижу здесь л пойду опять посмотреть на куколок, — подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как живые!” И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. — Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!
— Пойдем ко мне на елку, мальчик, — прошептал над ним вдруг тихий голос. Он подумал было, что это всё его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: всё блестит, всё сияет и кругом всё куколки, — но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. — Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спрашивает он, смеясь и любя их.
— Это Христова ёлка, — отвечают они ему. — У Христа всегда в этот день ёлка для маленьких деточек, у которых там нет своей ёлки… — И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей (во время самарского голода), четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнаёт своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо… А внизу, наутро, дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму… Та умерла ещё прежде его; оба свиделись у Господа Бога на Небе.

_________________
Будьте солнышками. Согревайте окружающих вас, если не всех, то хотя бы тех, кого Господь поставил рядом.
Святой праведный Алексий Мечёв

Спасибо сестра Вика превосходно ! Мир вам...

Большое спасибо всем за замечательные рассказы ! И Людмиле за прекрасную тему, мир вам.