Продолжение. Начало рассказов тут:
viewtopic.php?f=22&t=25454Политрук
Рассказ – повесть, основан на воспоминаниях ветеранов В.О.В.
Было это в 1942 году. Задали наши войска немцам перцу под Москвой. Так они к Сталинграду стали прорываться. Думали, что перемахнут через Волгу, а там и до Москвы дойти сумеют. Тогда, хоть тысячу километров по правому берегу Волги к ней иди, ни одного поселка не встретишь. Ни бугорка, ни пригорка. Поволжская степь – одним словом. Навалились тогда фрицы крепко. От Сталинграда и его окрестностей тогда только горстка пепла осталась. Но об этом еще Марфа Царицынская предсказывала. Скончалась она правда в 1927 году. Но о войне с Германией еще тогда говорила. Юродивая была. Прозорливица. Возьмет, бывало, совок в руки и ходит с ним по хате, пыль в совок наметает и приговаривает:
- Вот, мол, что от вашего безбожного города останется! Так и случилось. Налетели тогда «Юнкерсы» черной тучей и снесли его в одночасье. Дома в то время там в основном деревянные были. На тракторном заводе тогда поставили, правда, счетверенные пулеметы, но куда там. Легли тогда бомбы густым ковром так, что и живого места от города не осталось. Ну, а потом пошла пехота. Донская степь, да приволжские равнины всем известны. Летом там, в садах красота необыкновенная. А в степной зоне простор необъятный. Катись себе по сухим дорожкам. Ни препятствий тебе, ни укреплений. Одним словом – оперативный простор. Вот тогда фрицы и сработали оперативно. Спланировали четко. Ударили крепко. Шли быстро. А Сталинград не взяли! До самой зимы там куролесили, да в котел угодили. Но все это было потом. А тогда они уже и воду из касок пили, но на другой берег Волги так и шагу не посмели ступить. Не пустила их туда Матерь Божья. Не дала Она тогда супостату обойти Москву с тыла. Но солдатушек наших тогда полегло там видимо – невидимо.
Степь – она всегда смертью пахнет. И привольно в ней и красиво, но без воды в ней и трех суток не протянешь. А где ж ее взять - то тогда было? Солнце огнем палит. Немец бьет со всех сторон. «Мессершмиты» по головам ходят. Гоняются по степи за каждой конной подводой. Не дают подойти к бойцам. Стали они тогда по ночам к своим пробираться. А в темноте то бывало, и проедут мимо них. Да в плен попадут. Беда с водой была одним словом.
Раненые тогда умирали быстро. Жара тогда в степи стояла неимоверная. Оружие просто клинило от перегрева. Бойцы тогда все свои водяные порции отдавали пулеметчикам. Те «Максимушку» ею напоят, сами от жажды мучаются, а делать нечего. Надо было выстоять. Не пропустить врага к Волге.
I
Сколько их там тогда полегло, кто знает, кто ведает? Память смертная коротка у людей, но у Бога они все живы. И сколько в той степи было настоящих героев – это только Сам Господь знает. Равно как и предателей.
Прорвались таки немцы в город. Вышли они танковым клином прямо к Волге. Наших частей там уже и в помине не было. Водой друг друга поливают, радуются. Мол, де, еще немного - и на Москву пойдем. На правом берегу Волги в то время не то что больших городов, но и крупных поселений почти что не было. Пустыня, да и только. Полынь, ковыль, да выгоревшая от солнца земля. Ни людей, ни животных. Но делать было нечего. Бросили наши в тот прорыв свой последний резерв. Воздушный десант. Перелетел он речку. Выбросились ребятки над горящим городом. 120 одуванчиков расцвели тогда в голубом небе. А в живых до земли долетело с десяток не больше. Расстреляли их немцы в воздухе. Они уже убитыми в Волгу падали. Около сорока из них вновь на правый берег вернулись. Ветер тогда был сильный. Опустились они тогда мертвыми тюльпанами в одном приволжском селе. Оно еще при царице Екатерине было устроено. Для разведения тутовника – шелкопряда. Могилка их там до сих пор числится.
Был в том десанте и герой нашего рассказа. Политрук Громов его звали. Все у него в жизни складывалось удачно. И активистом он стал видным. И религиозную группу врагов народа своевременно сумел обнаружить. И в партшколу тогда поступил без экзаменов. Одним словом был он настоящим «сталинцем». Роста он был высокого, косая сажень в плечах. Белокурая стрижка под ежик, глаза карие, нос широкий, рот мягкий, скулы крутые, подбородок волевой. Дала ему партия направление в десант. Дело это было новое и очень интересное. Сумел Громов и там себя зарекомендовать. И как боец, и как политработник. По части политподготовки числился его отряд одним из лучших во всем том военном округе.
Но вот пришло и его время. Бойцам в тот день и говорить то особо нечего не пришлось. И так все всё понимали. Без лишних слов обошлись. Выбросились они тогда над танковым прорывом. Кто из них в живых до земли тогда долетел, этого политрук до конца своих дней так и не узнал. Подстрелили его немцы еще в воздухе. Он даже и сообразить - то ничего не успел. Ударило его, что - то в ногу, руку и плечо, а потом зажгло сильно. А тут и земля под ноги налетела. Ударился он тогда крепко. Перекатился он на бок, как учили. Парашют скинул и вскочил с горяча на ноги. Закричал от боли и опять на бок упал. Ранили его тогда сильно. Но здоровьем его Бог не обидел. Осмотрелся он, что к чему. Достал свой командирский свисток и давай им своих подзывать. Подудел в него две, три минуты и затих. Нет никого. Не видать, не слыхать. Он в воронку спустился, да так до темноты и просидел в ней. Ночью стал он к своим пробираться. Добрался он до одной высотки. Вернее так. Не высотка то была, а так себе, горошина на ровном месте. Бугорок - иначе не скажешь. Но на два – три метра над равниной выпирает, и обзор с нее хороший открывается. Дополз он до ее вершинки. А она там вся новенькими траншеями изрыта. Там и тут пулеметные ниши виднеются. Вот только бойцов нет. Приладился политрук к обороне. Автомат примостил на бруствере, гранаты раскинул на платочке и патроны в подсумке пересчитал. Их, правда, совсем не густо у него было. Перевязал он сам себя как мог, планшетку на дне окопчика раскинул и сориентировался на местности. Прикинул он в уме, что к чему и видит, что снесло его ветром далеко влево. Оказался он на самой окраине города. Основные бои идут от него в стороне. То ли в тылу у немцев он оказался. То ли впереди наших его пригорок стоит. Ничего не поймешь. Но тогда всюду такая неразбериха была. Перемешались тогда все войска в одну кучу так, что и не разобрать порою было, где свои окопались, а где чужие залегли. Кругом все разбито, дым от пожарищ по земле стелется, кровавое зарево ночное небо подсвечивает. Так пошла его первая ночь. К концу следующего дня раны у него воспалились. И главное пить ему сильно хотелось. Но к концу третьих суток вода у него во фляжке закончилась, и стало ему совсем худо. Так и погиб бы он никем не замеченный. Но на его счастье послал ему Господь одного доброго человека. А дело было вот как.
II
К концу третьих суток он уже совсем ослабел. Раны от жары у него загноились, и стал он бредить. Но вот однажды ночью слышит он, как будто ползет к нему кто - то. Шуршит одеждой по земле да по немецки шепчет:
- Комрад! Комрад! Нихт шисен!
Мол – де, не стреляй, свои идут. Громов автомат на изготовку вскинул:
- Ну, - думает, - хоть одного гада, а прикончу напоследок. Не дам ему над собой изгаляться. Прошло две, три минуты. Тот опять шепчет:
- Комрад! Комрад! Нихт шисен! Их бин коммунист!
- Вот сволочь, - думает политрук. Все вы коммунисты, пока вас к стенке не прижмут.
Сам Громов по - немецки говорил неплохо. Еще в партшколе изучил он язык потенциального противника. Вот теперь он ему и пригодился. А тот немец все не успокаивается:
- Их бин фроинд! Их бин коммунист!
- Только сунься, фроинд хренов, - думает про себя Громов. Я тебе устрою встречу народов. И затвор у ППШа передергивает. Прошло еще несколько минут и вдруг влетает к нему в окопчик граната. Зажмурился боец.
- Ну все, хана, – думает он. Прости – прощай, - шепчет он в слух. Подождал он немного, глаза открыл, а граната не взрывается. Темнота вокруг. На небе звезды блещут. Горячий ветер со степи дует. Пошарил Громов вокруг себя руками и наткнулся он на фляжку с водой. Она вся такая влажная была, теплая. Опрокинул он ее себе в горло и выпил ее всю до конца. Даже не заметил. Очнулся он немного, а фриц тот с бруствера свесился, улыбается в темноте.
- Бис морген.
До завтра, мол, говорит. До встречи. И пополз назад к своим. Оторопел политрук. Фашист, а водой его поит. На следующую ночь тот опять пришел. Воды ему принес, раны обработал, новые бинты ему наложил. Мол - де, - говорит, - я санитар. Видел, как ты с неба падал. Их офицер послал, было за тобой солдат, да тут бой начался. Не до тебя всем стало. Ну, мол - де, я сам украдкой к парашюту сбегал, а там нет никого. Три дня тебя, мол, украдкой искал. Насилу нашел.
Громову от его помощи немного полегче стало. Но в душе у него буря так и не унимается. Не хочется ему с тем фашистом ручкаться и все тут!
К исходу пятых суток ему совсем плохо стало. Немца того долго не было, и политрук совсем истощился. Придет немного в себя и опять в забытье впадает. Очнулся он как - то под вечер. Смотрит, а тот немец ему бинты меняет и говорит:
- Мол - де, наша рота вся погибла. О тебе, мол, только я теперь знаю. Ваши сильно наступают. Скоро здесь будут.
Золотые часы из кармана достал, крышкой щелкнул и говорит:
- Сейчас 7 часов вечера. Ночью приду за тобой. Спрячу тебя в укромном месте.
- Ну, нет, - думает про себя политрук. В плен я живым не дамся. Шепчет он в слух.
III
Наступила ночь. Не спит политрук. Думу думает. Как ему быть?
- Немец вроде бы, хороший попался. Может быть и выведет меня к своим, кто его знает. Думает он.
- А с другой стороны, с ним потом хлопот не оберешься. Скажут, мол, где это ты в тылу врага столько времени шастал. Да еще и фрица с собой притащил. Недоумевает политрук. Сердится. Как ему из этой ситуации выйти? Как ему тут правильно поступить?
И паче всего стала его почему то раздражать мысль о золотых часах немца.
- Вот фашистская морда. – Думает он. Наверняка же с убитого снял, не иначе. А может, какой наш музей ограбил, упырь недобитый. - Ярится он. Так прошла середина ночи. Злится политрук. Разбавленный коньяк из его фляжки потягивает, да ждет дружка. Тот пришел ближе к полуночи. Улыбается, говорит:
- Мы, мол, с тобой вместе к русским пойдем. Я, мол, решил в плен сдаться.
Ухмыльнулся Громов.
- Поживем - увидим.
Шепчет он про себя. Прошло два или три часа. Немец опять свои ходики достал, присмотрелся к их циферблату и говорит:
- Пора.
Взвалил он политрука себе на плечи, и пополз с ним в сторону нашей обороны. Добрались они до одного разбитого дома. Ночь прошла там у них спокойно. Немец Громова успокаивает:
- Мол - де, отсюда до русских, рукой подать. Утром посмотрим, как нам быть. Крышку у часов открыл и платочком стекло у них протирает.
Наступило утро. Фриц в разведку ушел, а политрук один остался. И все бы оно ничего, но заели его мысли о тех золотых часах так, что хоть волком от них вой.
- Тьфу ты, - думает политрук, - пропади этот фриц пропадом. И часы его с ним в месте в придачу. Чует мое сердце, что это наши часики у него в кармане болтаются. Наверняка же ведь из нашей сокровищницы их утянул, сволочь.
Ворчит он себе под нос. Часам к десяти вернулся тот немец из разведки. Радуется, смеется:
- Мол - де, до ваших окопов совсем близко. Отсюда, мол, и камнем достать до них можно. Обрадовался политрук. Заулыбался. Прилегли они вдвоем с немцем рядом с разбитыми окнами, а тут вскоре и наши с фронта ударили. Завязалась кровавая схватка.Ну, суть да дело, дошли наши солдатики до их домика. Фриц вскочил на ноги и бросился к ним на встречу, а Громов вскинул оружие и как даст ему в упор из автомата. Так и разорвал ему очередью всю его спину. Тот развернулся на одном месте, недоуменно посмотрел на него и забулькал кровью:
- Комрад! Нихт шисен! – Упал на землю, а тут и наши подоспели. Политрук из окошечка высунулся, знаки им подает. Те до него дошли, хвалят:
- Молодец десантник. Уцелел. В рубашке родился.
А он золотые часы у фрица из кармана забрал и в тыл подался.
III
Прошло с той поры несколько дней. Оклемался Громов немного, и отправили его на подводе в глубокий тыл. И как - то на досуге достал он те золотые часы и рассмотрел их поближе. Открыл он их крышку и прочитал выгравированную там надпись.
- «Любимому Гансу, в день его рождения». «Мама».
- Тьфу, ты. Сплюнул Громов. Кажется, зря я его из автомата приласкал.
Вздохнул политрук.
- Ну, да ладно, - думает он. Фашист, он и есть фашист. У него, поди, и мать тоже фашистка была. Решил он и забылся в тревожном сне. Так прошло немного времени. И только отъехали их подводы от стоянки в одном степном овражке, как тут нагрянули на них немецкие штурмовики. Разбомбили они их колону начисто. Сам то Громов вскочил от испуга на ноги и хотел через боль бежать в степь. Откуда и силы то у него взялись. Ну, а тут и накрыло его взрывом от бомбы. Очнулся он в поле. Видит рядом с ним медсестра сидит. Худенькая такая, все лицо конопатое. Плачет и плечо ему бинтует. Присмотрелся политрук, а у него ниже плеча руку взрывом оторвало. Сестричка с испугу ее в степи подобрала и ему на грудь положила. Смотрит политрук, а в ее обрубке те самые часы виднеются. Выковырял он их из своего мертвого кулака, сжал в правой руке и потерял сознание.
С той поры прошло много лет. Война давно кончилась. Бывший политрук Громов прожил всю свою оставшуюся жизнь в Москве. Возглавлял он общину ветеранов инвалидов ВОВ. Хороший он был работник. Честный, справедливый.
И вот приехал он как - то однажды в один подмосковный монастырь. Подошел он к одному монаху, те золотые часы достал из кармана и говорит:
- Вот не знаю, куда их деть. Давно хотел от них избавиться да видно не судьба. Теперь, вот, решил их Богу отдать. Пусть они теперь послужат на помин моей души и души того немца. Нет мне от него покоя ни днем, ни ночью. Снится он мне чуть ли не каждый день. Придет, встанет не вдалеке, улыбается. Наверное, помру скоро. Там с ним и встретимся. Вот теперь каюсь. Зря людскую душу тогда погубил. Молодой был, да дурной. Все думал, что за правду бьюсь. А где она, эта, правда, была спрятана?
Согласился монах. Взял он те часы, отвез их на Святую гору Афон, да к иконе Матери Божьей их прикрепил.
Ушел политрук восвояси. Как его судьба дальше сложилась это только Сам Господь ведает.
Эпилог
Душа, душа. Что есть тебе имя, душа человека? Как определить ту грань, где долг перед Родиной, долг перед Всевышним Творцом сливаясь со страстным желанием преобладать над жизнью другого человека, толкает нас на преступление. И случается это не только в военное время. Ведь каждый день мы сталкиваемся с этим выбором. Любить или ненавидеть. Казнить или миловать. Простить или наказать.
Кто из нас не познал этих мгновений? Кто из нас может обвинить Громова в том его проступке? Кто из нас смог бы первым бросить в него словесный камень осуждения? Нет таких людей на земле. Пред Богом все мы преступники. Все мы виновны в том, что нет в нас Любви. Ни к своим друзьям. Ни к своим близким. Ни к своим врагам.
Ах, совесть, совесть. Твой голос, как голос Ангела хранителя. Согрешил политрук Громов. Вот и наказал его за это Господь. Лишил его левой руки. Лишил его покоя. Ведь те часы так и кочевали с ним по всем госпиталям. Так и следовали за ним по всей его жизни. И куда он их только по случаю не прятал, все равно они к нему возвращались.
Но что поделаешь? Жизнь прожить - это не поле перейти. Каждый шаг имеет в ней свою цену. Каждый миг оставляет в душе свой след. И верно в народе было сказано: «Как аукнется, так и откликнется». И лучше всего жить в ней по совести, чем мучатся в ней от греха. А паче всего надобно в ней успеть принести покаяние. Во всех своих прегрешениях. И больших. И маленьких. Пока это не поздно. Пока это можно еще сделать. Ведь покаяние без пользы не бывает. Ни в этой жизни. Ни в Жизни Вечной.
