|
Уж простите, что я опять Коровина вам предлагаю...
МОИ РАННИЕ ГОДЫ
С детства мне страстно нравились музыка и пение—с самых ранних лет я уже зачитывался книгами. Более других я был влюблен—как это ни странно—в Шекспира, Пушкина и Лермонтова, которого прямо обожал и которого стихотворение «Скажи мне, ветка Палестины» так поразило меня. В нем особенно были милы какие-то неведомые мне «Селима бедные сыны». Девяти лет мне хотелось убежать к этим Селимам, где я бы мог вместе с ними сплетать ветви пальмы и слушатй их песни. Этот край был чудесен в моем воображении—так же как и мыс Доброй Надежды. Я ездил туда в своем воображении и по вечерам опрокидывал на пол круглый стол красного дерева, завешивал его скатертью—это был парус!—брал воду в бутылки и хлеб, сам влезал на этот корабль и отправлялся в плавание. Читая стихи при свете сальной свечки, чувствовал себя путешественником, едущим к мысу Доброй Надежды, к добрым и бедным Селимам, к берегам невиданной страны счастья. Однажды я и на самом деле убежал туда из дому и несколько дней пропадал, пока меня с полицией не вернули назад, к отцу... Помню также альбом бабушки Екатерины Волковой, пушкинский альбом,—там были стихи, написанные рукой самого Пушкина. Так, через этот свет Пушкина и Лермонтова—через пение их арф,—видел я жизнь настоящую, стройную, гармоничную, не ту, которая кругом, страшная и смешная. Позднее часто я думал: «Почему все эти страдания, зачем они, когда такое небо, солнце, зелень лугов, цветы, когда бульвары, кафе, куаферы*, наряды». Помню, однажды я даже нарисовал Париж—краски были яркие на удивление, и бабушка сказала: «Похоже...» А когда в первый раз был я в театре, шла «Волшебная флейта» Моцарта, и театр сразу показался чем-то замечательным!
Я рано начал рисовать и писать красками—сам, не испытывая ни от кого никакого принуждения или поощрения, веления или внушения. Картины, до чего хороши казались картины мне! Но когда стал я старше, некоторые из них были и непонятны. Было непонятно, зачем художник написал их? Вот одна картина—она пугает. Говорят: «Священник в деревне, пьяный». Мне показалась она очень странной. Это была картина Перова , или вот—железнодорожная станция, платформа, поезд уходит вдали, какой-то человек с печальным лицом—«Проводил». Никогда не мог понять я, что хорошего в этих картинах. Но вот что внушало мне восторг—«Весна» Васильева и «Грачи прилетели» Саврасова! Сколько жизни в этих картинах, как хороши их краски! И рано понял я, что главное в картине не что написано, а как написано. А когда я писал сам, всегдашним моим горем было, что другие, когда смотрели на мои работы, говорили: «А зачем это? Ни к чему, идеи нет...»
И вот я в мастерской Школы живописи в Москве.
Сам Саврасов, живой, стоит передо мной. Он огромного роста, у него большие руки, а лицо его, как у бога, и все, что он говорит, как от бога. До чего я любил его!
— Весна,—говорит нам Саврасов,—фиалки в Сокольниках, уже зелень распустилась. Ступайте туда, да... На стволах ив желтый мох блестит, отражается в воде... Воды весны! Да, ступайте...
— А как писать?—помню, спрашивает его ученик Волков.
— Писать?—недоумевает Саврасов.—Надо почувствовать, чуть тронуть только, надо видеть, да... Почувствовать красоту, природу!
В синей курточке смотрит на него Левитан—смотрит большими глазами и думает.
И мы оба были в восторге—все понимали. Да как сделать, выразить, поймать эту природу? Краски надо, цвет и форму, и только? Больше ничего?
— Правду нужно,—говорит Левитан.
— Радость,—говорю ему я.
Вместе с Левитаном мы подолгу бродили под Москвой—в Останкине, Медведкове, Царицыне... Сколько этюдов написали мы здесь и сколько счастливых, радостных часов провели вместе в работе! Солнце, радость, свет... И всегда, всегда одна забота, одна мысль—как передать этот свет, как выразить эту радость, как закрепить ее на холсте? Принесешь, бывало, домой этюд—солнца нет, темно, скучно. А там-то было столько радости.
Но всегда мне так нравились и сумерки, тот час, когда только что зажигают огни. Какое настроение бывает разлито вокруг тогда! Все перевоплощается, и над всем витает мечтательность поэзии. Так хорошо в эти мгновения на душе! И всегда я не переносил серые дни, дожди. А сумерки зимой!—это сверхъестественно хорошо... Счастье созерцать... Созерцать—вот жизнь...
Мы у Боткина. Пришли посмотреть французов—Коро и Фортуни. Вот это хорошо, замечательно!
— Посмотри-ка, как трава тронута чуть-чуть... И все в этом «чуть-чуть»...
Левитан копирует. Я ему говорю:
— Что ж это такое, французы? Пишут, пишут—каждый свое... И я так думаю, что это верно.
И в самом деле, почему обязательно надо так, как велят в Школе— притушевывать? Берут на дом рисунок вечерний нагого тела, чтобы ровнее растушевать. Называлось это—«точить фон». Какая ерунда! Главное— тон, полутон, к свету, к форме. Но это страшно трудно. Нужно верно брать краски...
Помню, в фигурном классе я писал с натурщика-старика голову. Профессор В. Г. Перов послал учеников старшего натурного класса смотреть, как я пишу. А все ученики, все товарищи были против моей живописи. Левитан один часто говорил мне: «Как верен этот цвет» и долго смотрел мои этюды.
Двадцати лет я окончил Школу «неклассным» художником. Так же и Левитан. «Классного» художника нам не дали—вероятно, за то, что у нас не было «мысли» в картинах. Все тогда было против нашей вольной живописи. Опечаленный, я встретил Саврасова. Он сказал с горечью: «Что делать?» И когда после, спустя несколько месяцев, я был болен, он пришел навестить меня. Стояла зима, а на нем было летнее пальто и плед на плечах. Огромная фигура его и большие руки вылезали из короткого пальто. Он был грустен и подавлен. «У тебя есть гривенник?»—спросил он меня. «Есть».—«Дай, я пойду за водкой». Он принес бутылку водки, хлеб, соленые огурцы и, выпивая, говорил мне: «Костя, пей... Трудно... Ведь так мало кому нужен художник...»
Я был поражен Парижем, когда двадцати шести лет приехал в первый раз сюда. Но словно я уже видел его когда-то. Все было именно таким, как рассказывала мне бабушка. Помню и первое свое впечатление от французской живописи.
— Так вот они, французы. Светлые краски, вот это так... Много и такого, что и у нас, но что-то есть еще и совсем другое. Пювис-де-Шаванн— как это красиво! И импрессионисты...—у них нашел я все то самое, за что так ругали меня дома, в Москве.
|
