Православный форум Доброе слово

Осмелюсь предложить вашему вниманию еще один рассказ К.Коровина "Меценат"
МЕЦЕНАТ
Летят воспоминания к брегам бесценным родины моей... И, как калейдоскоп, сменяются картины ушедших далеко, забытых дней.
Помню я с детства пост великий. Кругом делалось тише, скромней, даже на улицах. Говорили и смеялись не так громко, и не было видно пьяных. А дома за столом капуста кочанная с маслом, суп грибной, жареные снетки белозерские, солянка с рыбой, и уж нет мяса и в помине. За чаем сахар постный разноцветными кубиками, изюм. Моя няня, уже старушка в большом черном платке, строго постится, рыбного не ест, ходит и к утрене и к вечерне в церковь...
Нравится мне великий пост потому, что в саду за забором, где недавно были сугробы, не пройдешь теперь: большая лужа, оттепель. За частыми сучьями лип видно, как просветило голубое небо, какое-то другое, чистое, весеннее. Как хороши эти просветы, как радуют! В душу входит что-то, чего не расскажешь, невозможно рассказать.
А утром, за чаем, в корзинке румяные, из теста, жаворонки, с черными глазами из коринки,—как радостно! И еще хлебные кресты. Это все предвещало весеннюю радость, разлуку с долгой, суровой зимой.
Помню, в мою комнату утром вливалось солнце, золотило лучами своими косяк окна и мой стол с тетрадками. А на окне, между рамами, на белой вате, пестрели нарезанные шерстинки ярких цветов.
Мне казалось—до чего хорошо жить, идет весна. Мечтал, как я пойду далеко, в Медведково, в лес, на реку Яузу, к мельнице, а ружье-одностволка висит на стене и пороховница. Я каждый день чищу ружье.
Весной летят птицы, особенные, неизвестные. Летят только очень высоко. И сколько их? А в Медведкове на лугу, за кривой сухой сосной—даль голубая. До чего хорошо идти в высоких сапогах по лугу! Придешь к речке Чермянке, она чистая, в овражках около еще лежат снега,—шумит, быстро мчится вода сквозь красные прутья кустов. Вдруг вот вылетит птица, какая-то особенная, с длинным носом <...>
Редко, конечно, приходилось уходить на волю. Очень трудно доставались деньги. Дела моего отца уже были не те, он собирался уехать из Москвы куда-то на службу. Бывало, няня Таня даст гривенник, мать тоже—вот и все. Где деньги возьмешь! Копил я, и когда накопишь полтинник, ну тогда хорошо. Уж очень все дорого, не по средствам. Надо кончик для удочек купить, коробочки, пистоны—никак не справишься. У Коли никогда больше пятачка нет.
I Только вышел у меня сверхъестественный случай. ; В мае, весной, шел я по берегу Москва-реки за Москву, к Симонову монастырю. Взял с собой краски, попросил у брата Сережи две кисти и кусок ватманской бумаги и сел рисовать у реки барки, а вдали—Симонов монастырь. Он такой красноватый. Белые облака клубились в небе. Весна, благодать. Сижу и рисую, раскрашиваю.
Подошел какой-то немолодой человек, седой, вроде как из купцов, и смотрит, что я рисую. А потом говорит мне:
— А сколько стоит эта ваша картина? Я ответил:
— Не знаю.
— Хотите пять рублей?
Я думаю: «Что он, с ума сошел», и говорю ему:
— Хорошо. Только... это дорого очень, не стоит...
А он достал бумажник, вынул и дает мне бумажку—пять рублей.
— Только, прошу вас, сделайте кресты на куполах монастыря, а то без крестов нехорошо.
Я нарисовал кресты.
— Ну, прощайте. Благодарю вас.
Он картинку взял, благословил меня рукой и так пристально посмотрел мне в глаза. Тут я подумал, что это, должно быть, священник: у него пуговки у ворота были застегнуты, как у монаха.
Пять рублей я положил в карман. Немного прошел, сел на берегу Москва-реки, достал опять их и смотрю—пять рублей. Я опять спрятал, боялся—потеряю! Пошел к Москве и опять сел и посмотрел—пять рублей.
На углу Пречистенской в Москве—булочная Филиппова, кондитерская. Зашел туда: пирожные, конфеты. Пирожные—пятачок пара. Я купил три пары и ел, все съел. Даю пять рублей, мне дают сдачи. Конфеты лежат... шоколадки, такие маленькие лепешечки, как пуговицы. Покупаю фунт и несу домой. Все щупаю в кармане деньги: целы ли. А потом открываю коробку с шоколадом и ем понемножку. Иду—вижу магазин, там материи, платки. Думаю: куплю платок няне Тане. Зашел, купил платок—розовый, с зелеными листьями и голубыми цветами. Шесть гривен отдал—дорого.
Иду—опять магазин, рыбный. Висят балыки, икра в банках. Зашел. Спрашиваю икру. Думаю: куплю матери и брату Сереже. Говорю—фунт. Завернули икру. Дорого: рубль с чем-то. Задумался: отдать назад— неловко. Отдал деньги.
Иду и вдруг вижу—ружейный магазин. Долго смотрю в окно. Зашел. Коробку пистонов, дробь трех номеров и бронзовая пистонница маленькая, до того хороша! Приспособлена так—подает по одному пистону. Сама подает. Купил. Дорого. Вижу, у меня денег осталось рубль с чем-то. Что я наделял! На эти пять рублей куда бы я поехал. А теперь...
Пришел домой. Мать удивилась и брат Сережа тоже. Какой это человек дал мне пять рублей? Странно!.. Рисовать я не умею, а просто так, да еще благословил... Странный человек.
А когда пришла няня Таня, я торжественно отдаю ей платок. Мне так нравится. Няня Таня смеется и говорит мне:
— Костя, я ведь старуха, как я такой платок надену, засмеют меня. Это девичий ведь платок, что ты.
А я думаю про себя: няня Таня тоже девица, все говорят про нее, что девица она. Я ей и сказал:
— Таня, ты же девица.
— Да,—ответила Таня,—правда, старая только. Нельзя платок мне такой. Я вот хочу в черное себя всю одеть и принять послушание.
И няня Таня заплакала, положила платок на стул и быстро вышла из комнаты.
Ночью я думал: что это за человек дал мне за рисунок мой пять рублей, и не жалко ему было?.. Какой особенный человек! Потом счел деньги, остатки. Вижу—мало осталось: рубль десять копеек. И зачем я истратил так много?
Встал и посмотрел пистонницу, дробь, опять спрятал в стол. В углу икона и зеленая лампадка, горит. Я лег в постель и смотрел на икону и думал: «Спасибо тебе, человек, что дал мне пять рублей...» Говорю: «Матерь божия, пошли ему доброе. Я купил себе пистонницу, дробь, только вот платок доброй няне не такой — что делать!»
Пошел я осенью к Бабьегородской плотине с удочкой на Москва-реку— ловить пескарей. Иду по берегу, Выбираю место. Нашел среди кустиков и закидываю удочку. Смотрю на поплавок—не берет. Я пошел дальше по берегу. Вижу вдали Симонов монастырь, то место, где я рисовал красками. Сел на бережку у реки и закинул удочку. Поймал окуня. Только хотел взять из банки червяка, вижу—тот человек подходит ко мне и узнал меня, и глаза у него смеются.
— Здравствуйте,—говорит он мне.
— Здравствуйте...
Я смотрю на него и спрашиваю:
— Скажите мне, кто вы такой?
— Я-то,—ответил он,—а зачем вам знать?
— Да так, у нас все дома удивляются—мать и брат, что вы дали мне пять рублей за мой рисунок. Он не стоит таких денег.
— Ну нет. Знаете ли, он так всем нравится. Я сделал к нему рамку, очень хорошо вышло. Все удивляются, что я так дешево купил. Я очень рад, что встретил вас опять. Я считаю, что я вам должен еще пять рублей. ' Вот,—сказал он,—и полез в карман и подает мне опять пять рублей.
— Скажите, пожалуйста, кто же вы такой,—спросил я,—вы священник? Я не хочу брать у вас еще денег, мне совестно...
— Берите,—сказал он, смеясь,—я не священник, а совсем наоборот, я вот тут с краю Москвы,—показал он рукой,—кабак дерзкая, а теперь стар, живу на покое. У меня два сына, вот постарше вас. Один учится— архитектор будет, так вот он тоже рисует. Говорил мне, что картинка ваша хороша. Вот что, мальчик,—сказал он мне,—дело ваше правильное, дает радость чистую... Желаю вам учиться с прилежанием. Скажите мне ваш адрес, где вы живете.
Я дал адрес и поблагодарил его. Когда я был в Школе живописи в Москве и на экзамене за свои летние работы-этюды получил благодарность от преподавателей и в награду краски, то какой-то ученик старшего проектного класса архитектуры подошел ко мне и сказал:
— У отца моего есть ваш набросок «Симонов монастырь».
— Как,—удивился я,—это ваш отец?
— Да. Но он умер...—сказал мне архитектор.—Он мне велел съездить к вам, чтобы купить картину. Я ездил, но мне сказали, что вы уехали из Москвы. Так вот что,—сказал мне архитектор,—отец велел купить у вас картину побольше, за пятьдесят рублей. Может быть, вы согласитесь отдать мне этюд из этих,—показал он на мои работы. И он выбрал у меня этюд.
— Кто же был ваш отец?—спросил я.—Он мне сказал, что он кабатчик.
— Не совсем,—сказал, смеясь, сын-архитектор,—он служил по акцизу, чиновник был, в шутку называл себя кабатчиком.
— А я думал, что он священник. Знаете, он благословил меня.
— Да, видите что, мать схоронена на кладбище в Симонове, он туда . каждый день ходил к ней на могилу по берегу реки. Вот и встретил вас. Мать моя, умирая, сказала отцу: благослови прославляющего жизнь. Вот он так и чудил иногда. Он был веселый...

И еще рассказик...

СЛУЧАЙ С АПОЛЛОНОМ

Бывает в жизни так: при самых лучших намерениях получается совсем наоборот.
Однажды у нас в Москве случилась ошибка—пустяшная, как бы это сказать: недоразумение в области науки.
А именно общество людей хороших и почтенных создало в Москве Училище живописи, ваяния и зодчества, откуда вышли художники, архитекторы и ваш покорный слуга, и это Московское художественное
общество однажды резонно нашло, что художникам надо дать лучшее образование, поднять их научные познания.
Вот и назначен был новый директор. Преподаватели радовались, сияли ученики. В прекрасную квартиру (отопление и освещение) приехал новый директор, человек серьезный, роста небольшого... Его фамилию я теперь забыл: не то Випнер, но то Гипнер. Извините—память стала изменять .
Преподаватели наши были все художники славные: Саврасов, Перов, Прянишников, братья Павел и Евграф Сорокины, Поленов, Маковский— ныне люди умершие.
Собрались учителя и ученики в актовом зале прекрасной школы нашей послушать нового директора. Он появился на возвышенном месте, где был покрыт зеленым сукном небольшой стол, в вицмундире и при орденах. Посмотрев на нас строго сквозь большие роговые очки, новый директор сказал:
— Отсутствие знаний в художниках лишает их произведения смысла, который они должны иметь... Вот пример: картина Куинджи «Украинская ночь», вызвавшая столько шума в публике и имевшая такой успех. Однако художник ошибся... Всякий, кто знаком хотя бы немного с астрономией, видит, что на картине Куинджи нет звезд Южного созвездия...
— Скажу, что не только художники,—продолжал директор,—но и поэты русские отличались недостатком научных знаний. Вот хотя бы прославленный Пушкин не знал ботаники... Он писал:
Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы...
Как же это «тайные»? Позвольте! Названия цветов все известны. Не секрет! Никаких тайных цветов в природе не существует....
Другой случай: Лермонтов, тоже поэт знаменитый, в зоологии делал непростительные промахи. Вот его стихи:
И Терек, прыгая как львица,
С косматой гривой на хребте....
Какая же у львицы грива? Где же-с? Грива у льва, а львица без гривы. Только мифология античных греков не делала ошибок: боги их и музы имели реальный образ людей.
— Позвольте спросить, господин директор,—вдруг раздался голос одного из учеников по фамилии Пустышкин,—а что, и теперь в Греции есть кентавры?
Все как-то сразу приумолкло.
Еще случай... В залах прекрасной школы нашей стояли античные статуи—гипсовые копии Венеры Милосской, Аполлона Бельведерского, Лаокоона, Германика, Вакха, Дианы, Гладиатора, Гермеса и других. И все они—как есть голые...
Это показалось нашему мужу науки не совсем приличным. Прежде, в Элладе, все это ничего, ну а теперь, в Москве, хотя, конечно, они и гипсовые, да все ate нехорошо как будто...
И вот позвал новый директор мастеров-штукатуров, заказал им виноградные листья и в одну ночь все незаметно исправил: антики украсились листьями—Аполлон, Лаокоон с сыновьями и даже Венера—все прикрылись листьями.
Все бы ничего... Но тут кто-то (из учеников, должно быть) взял потихоньку и нацепил Аполлону штаны, такие легонькие, в полоску. Он проделал это ночью, а утром вся школа хохотала.
И началось... Преподаватели заседали, член Академии художеств приехал из Петербурга. Заседали долго и решили вновь снять виноградные листки. Но как восстановить утраченное? Гипсы стыдливой операцией были до известной степени искалечены. Надо в Рим отправлять, в Париж— формовать... Невозможно! Вся Москва тогда потешалась. А московский генерал-губернатор в ту пору, князь Владимир Андреевич Долгорукий, был попечителем Училища. И вот меня, ученика, вызывают в канцелярию школы и приказывают явиться к одиннадцати утра в контору самого генерал-губернатора на Тверскую.
— Не знаете ли, зачем?—спрашиваю.
— Там узнаете,—сухо ответил мне письмоводитель и дал письмо от инспектора...
Иду я и думаю: «Что бы это значило? Ведь я стипендиат князя. Сам выбрал за успехи. В чем дело?»
Пришел, секретарю письмо подал. Секретарь прочел и сказал курьеру:
— Проводи к князю.
В большой комнате с каменным полом около плиты стоял небольшого роста, седой, плотный и бодрый старик. Военная тужурка была расстегнута, в руках он держал вертел, на котором были куски мяса. Он положил вертел в открытую плиту, где пылал огонь. Около стояла изящно одетая в черный щелк женщина с небрежно взбитыми волосами. Ее красивые и ласковые глаза с улыбкой смотрели на меня. Она сказала:
— Ты знай, красивый малшик, некорош сердить твой добрый нашальник. Ступай на мой Париж: полущить изящный манер, снимай шляпа пред твой добрый экселянс.
— Аполлону надеть штаны!—сказал по-французски Долгорукий.—Это ты сделал?
— Нет, не я,—отвечаю.
— А кто?
— Знаю, но сказать не могу.
Старик Долгорукий пристально посмотрел на меня:
— Передай-ка, что шутить довольно, иначе это уже пошло будет. Ведь Аполлон—ваш бог... Пошлость не может быть рядом с высоким. Ступай...
На другой день шел дождь.
Я видел, как около подъезда Училища ломовые тащили рояль и мебель из квартиры директора: он уезжал.
Вскоре я получил серебряную медаль за живопись. Левитан тоже. В Училище состоялся торжественный годичный акт. В огромном чудесном зале Растрелли за большим столом сидели члены Художественного общества и преподаватели. Посредине—князь Долгорукий, рядом с ним— княгиня С. С. Голицына415. Выдавали дипломы школы и награды.
Меня вызвали. Долгорукий вынул .из коробки медаль и передал Голицыной, а та положила мне блестящий кружочек в протянутую руку в белой перчатке. Долгорукий, смеясь, что-то сказал ей, показывая на меня. «Это про Аполлона»,—подумал я. Голицына засмеялась. Долгорукий передал мне два запечатанных конверта. После этого я отошел к ученикам и видел, как Левитан тоже получил медаль и конверты.
Церемония окончилась. Мы оба с Левитаном, удалившись в угол натурного класса, вскрыли конверты: в них оказались дипломы на звание художника и потомственного почетного гражданина. В других конвертах были бумажки по сто рублей, совершенно новые.
Мы тотчас поехали к Антону Павловичу Чехову—звать его в Сокольники. А. П. Чехов посмотрел на наши медали и сказал:
— Ерунда! Не настоящие.
— Как не настоящие! —удивился Левитан.
— Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули—ясно.
— Да их и не носят,—уверяли мы.
— Не носят!.. Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? Обман.

Спасибо, Виталий! Замечательные рассказы!
А я и не знал, что Коровин был знаком с Чеховым.

Коровин был знаком со многими известными своими современниками. Дружил с Чеховым, Левитаном, Серовым, Шаляпиным, Врубелем, Мамонтовым и многими другими. Очень интересны его воспоминания о Шаляпине.

Да интересные рассказы.

По-поводу рассказа «Меценат»: Мне подумалось, что в эта встреча автора со стариком была не случайна и возможна в какой-то непростой период жизни Коровина воспоминания об этой встрече помогли автору найти правильное решение.
Что же касается второго рассказа, то посмеялся от души.

_________________
Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует. (c) ФМД